Православный форум Доброе слово

Вопрос и ответ


Дружина спросила Рядника:
Почему на зимовье у Мерзлого моря ты и шутил, и смеялся, и песни пел, и
сказки врал? А здесь, на Двине, беседуешь строго, говоришь учительно, мыслишь
о полезном.
Иван Рядник рассмеялся:
- Я мыслил о полезном и тогда, когда старался вас развеселить да
рассмешить. На зимовье скука караулит человека. Я своим весельем отымал вас у
болезни. А здесь и без меня веселье: здесь людно и громко, детский смех и
девья песня. Я свои потешки и соблюдаю в сундуке до другой зимовки.

* * *

Иван Рядник говаривал


Дела и уменья, которые тебе в обычай, не меняй на какое-нибудь другое,
хотя бы то, - другое, казалось тебе более выгодным.
В какой дружине ты укаменился, в той и пребывай, хотя бы в другом месте
казалось тебе легче и люди там лучше.
Пускай те люди, с которыми ты живешь, тебе не по нраву, но ты их знаешь и
усвоил поведенье с каждым.
А с хорошими людьми не будет ли тебе в сто раз труднее?

* * *

Павлик Ряб


При Ивановой дружине Порядника был молодой робенок Павлик Ряб.
Он без слова кормщика воды не испивал. Если кормщик позабудет сказать с
утра, что разговаривай с людьми, то Павлик и молчит весь день.
Однажды зимним делом посылает Рядник Павлика с Ширши в Кег-остров. В
тороки к седлу положил хлебы житные.
Павлик воротился к ночи. Рядник стал расседлывать коня и видит: житники не
тронуты. Он говорит:
- У кого из кегостровских-то обедал?
- Приглашали все, а я коня пошел поить.
- Почему же отказался, если приглашали?
- Потому, что у тебя, осударь, забыл о том спроситься.
- Ну, а свой-то хлеб почто не ел?
- А ты, осударь, хотя и дал мне подорожный хлеб, а слова не сказал,что,
Павлик, ешь! Рядник, помолчав, проговорил:
- Ох, дитя! Велик на мне за тебя ответ будет.

* * *

Диковинный кормщик


Ивану Ряднику привелось идти с Двины в Сумский берег на стороннем судне.
Пал летний ветер, хотя крутой, но можно бы ходко бежать, если бы кормщик
правил поперек волны. Но кормщик этим пренебрегал, и лодья каталась и
валялась. Старый и искусный мореходец
Рядник не стерпел:
- Ладно ли, господине, что судно ваше так раболепствует стихии и шатается,
как пьяное? Кормщик ответил:
- Это не от нас. Человек не может спорить с божией стихией.
- Сроду не слыхал такого слова от кормщика,-говорит Рядник.-А сколько лет
ты, господине, ходишь кормщиком?
- Годов десять - двенадцать,- отвечает тот.
- Что же ты делал эти десять-двенадцать лет?!- гневно вскричал Рядник.-
Бездельно изнурил ты свои десять-двенадцать лет!

* * *

Рядник и тиун (тиун - судья)


- Какое-то лето кормщик Иван Рядник остался дома, в Ширше.
Его навещали многие люди, и я пошел, по старому знакомству. Был жаркий
полдень. Именитый кормщик сидел у ворот босой, грудь голая, ворот расстегнут.
Вслед за мной идет тиун из Холмогор. Он хотел знать мненье Рядника о споре
холмогорцев с низовскими мореходцами.
При виде важного гостя я схватил в сенях кафтанец и накидываю на плечи
Ивана для приличия. А Иван сгреб с себя кафтан рукой и кинул в сторону. Когда
тиун ушел, я выговорил Ряднику:
- Как ты, государь, тиуна принимаешь будто из драки выскочил. Ведь тиун-то
подивит! Рядник мне отвечает:
- Пускай дивит, когда охота. Потолковали мы о деле, а на рубахи, на порты
я не гляжу и людям не велю. В чем меня застанут, в том я и встречаю.

* * *

Болезнь


Опять было на Груманте.
Одного дружинника, как раз в деловые часы, начала хватать болезнь: скука,
немогута, смертная тоска. Дружинник говорит сам себе:
"Меня хочет одолеть цинга. Я ей не поддамся. У нас дружина малолюдна. Моя
работа грузом упадет на товарищей. Встану да поработаю, пока жив".
Через силу он сползал с нар и начинал работать, И чудное дело - лихая
слабость начала отходить от него, когда он трудился.
Дружинник всякий день и всякий час сопротивлялся немощи. Доброй мыслею
побеждал печаль и победил цингу: болезнь оставила его.

* * *

Вера в ложке


Ушаков и товарищи пришли в Сумский посад. Был праздник и сумляне
пригласили их к столу.
Маркелов подкормщик говорит:
- Какой страх - со всеми есть и пить, а не знаем, кто какой веры! У меня и
ложки с собой нет.
Маркел говорит:
- Какой страх людей обижать! В ложку ты свою веру собрал.

* * *

Видение


Как-то Маркел с Анфимом жили в Архангельске. У корабельной стройки взяли
токарный подряд. Маркел и жил на корабле, Анфим - в городе. Редко видя
учителя, Анфим соблазнился легкой наживой - торговлей. Запродал даже токарную
снасть. Маркел этого ничего не знает.
Но вот рассказывают, пробует он маховое колесо у станка и видит будто, что
заместо спиц в Колесе вертится Анфимка Иняхин.
Опамятовавшись от видения, Маркел прибежал к Анфиму:
- Друг, с тобой все ли ладно?
- А что же, Маркел Иванович? - удивился Анфим.
- Ты сегодня в видении передо мной колесом ходил.
- Ужели? - простонал Анфим и заплакал: - Ты меня, отец, правильно обличил.
Торговлишка меня соблазнила. Я задумал художество наше бросить.

* * *

Ворон


Ходил Маркел по Лопской тундре, брал ягоду морошку. На руке корзина, у
пояса серебряный рожок призывный. Ягоды берет и стих поет о тишине и о
прекрасной Матери-Пустыне. А заместо тишины к нему бежит мальчик лопин:
- Господине, не видал оленя голубого?
- Не видал,-говорит Маркел.
- О, беда! - заплакал мальчик.- Я пас оленье стадышко и уснул. Прохватился
- оленя голубого нет.
- Веди меня к тому месту, где ты оленей пас,- говорит Маркел.
Вот они идут по белой тундре, край морского берега. А под горою свеи у
костра сидят, в котле еду варят.
- Они варят оленье мясо,- говорит Маркел.
- Нет, господине,-спорит лопин.- Я видел, у них в котле кипит рыбешка.
- Рыбешка для виду, для обману. Они кусок оленины варят, а туша спрятана
где-нибудь поблизости.
И Маркел, отворотясь от моря, зорко смотрит в тундру. А тундра
распростерлась, сколько глаз хватает. И вот над белой мшистой сопкой
вскружился черный ворон. Покружил и опустился в мох с призывным карканьем.
- Там закопана твоя оленина,- сказал Маркел,
К белому бугру пришли, ворона сгонили, мох, как одеяло, сняли: тут
оленина.
А свеи из-под берега следят за лопином и Маркелом. Как увидели, что
воровство сыскалось, и они котел снимают, лодку в воду спихивают. А Маркел в
ту пору приложил. к устам серебряный рожок и заиграл. Свеи рог услышали, в
лодку пали, гонят прочь от берега; только весла трещат - так гребут. Их
корабль стоял за ближним островом. Так спешно удалялись, что котел-медник на;
русском берегу покинули.
Этот котел Маркел присудил оленьему пастуху. Пастух не в убытке:
котел-медник дороже оленя.

* * *

Грумаланский песенник


В старые века живал-зимовал на Груманте посказатель, песенник Кузьма. Он
сказывал и пел, и голос у него, как река, бежал, как поток гремел. Слушая
Кузьму, зимовщики веселились сердцем. И все дивились: откуда у старого
неутомленная сила к пенью и сказанью?
Вместе со своей дружиной Кузьма вернулся на Двину, домой. Здесь дружина
позвала его в застолье, петь и сказывать у праздника. Трижды посылали за
Кузьмой. Дважды отказался, в третий зов пришел. Три раза чествовали чашей -
два раза отводил ее рукой, в третий раз пригубил и выговорил:
- Не стою я таких почестей.
Дружина говорит:
-Цену тебе знаем по Груманту.
Кузьма вздохнул:
- Здесь мне цена будет дешевле.
Хлебы со столов убрали, тогда Кузьма запел, заговорил Его отслушали и
говорят: - Память у тебя по-прежнему, только сила не по-прежнему. На зимовье
ты, как гром, гремел.
Кузьма отвечал:
- На зимовье у меня были два великие помощника. Сам батюшка Грумант вам
моими устами сказку говорил, а седой океан песню пел.

* * *

Грумант-медведь


Зверобойная дружина зимовала на Груманте. Время стало ближе к свету, и
двое промышленников запросились отойти в стороннюю избу:
- Поживем по своим волям. А здесь хлеб с мерки и сон с мерки.
Старосте они говорили:
- Мы там, на бережку, будем море караулить. Весна не за горами.
Наконец староста отпустил их. Дал устав: столько-то всякий день делать
деревянное дело, столько-то шить шитья. Не больше стольких-то часов, спать. В
становище повелено было приходить раз в неделю, по. воскресеньям.
Оба молодца пришли в эту избу, край моря, и день-два пожили по правилу. До
обеда поработают, часок поспят. Вылезут на улицу, окошки разгребут. В семь
часов отужинают - и спать. В три утра встают, и печь затопляют. И еду готовят.
Все, как дома, на матерой земле.
День-два держались так. Потом разленились. Едят не в показанное время.
Спят без меры. В воскресенье не пошли к товарищам. В понедельник этак шьют
сидят, клюют носом.
- Давай, брат, всхрапнем часиков восемь? К нарам подошли и, вместо шкур
оленьих, видят белого медведя. Будто лежит, ощерил зубы, ощетинился...
Не упомнят молодцы, как двери отыскали да как до становища долетели. Из
становой избы их издали увидели.
Староста говорит:
- Им за ослушанье какой-нибудь грумаланский страх привиделся. Заприте
двери. Их надо поучить.
Братаны в дверь стучат и в стену колотятся; их только к паужне пустили в
избу. Они рассказывают:
- Мы обувь шьем, сзади кто-то дышит-пышет. Оглянулись - медведище белый с
нар заподымался. Зубами скалит, глаза, как свечки, светят...
Староста говорит:
- Это Грумант вас на ум наводит. Сам Грумант-батюшка в образе медведя вас
пугнул. Он не любит, чтобы люди порознь жили. Вы устав нарушили. Грумант вас
за это постращал.

* * *

Долг


Молодой промысловец занял у Маркела денег на перехватку. Отдавать явился,
а Маркел в море ушел. Так и побежало время: то Маркела на берегу нет, то у
должника денег нет.
Оба встретились на Новой Земле. Хотя в разных избах, да в одном становище
зимовали две артели. Маркел говорит:
- Что уж, парень, ни разу меня не окликнул? Парень снял шапку:
- Не смею и глядеть на тебя, осударь. Должен тебе.
Маркел говорит:
- Провались концом! Какие меж нас долги?
- Хотя бы работой какой отработать дозволили, Маркел Иванович...
Маркел говорит:
- Ладно. Всякий вечер приходи в нашу избу. Дела найдутся.
На зимовьях народ поужинают да повалятся. Должник пришел к Маркелу. Маркел
не спит, живет у книги при огне. Книга - азбука, писана и рисована художной
ушаковской рукой. Маркел стал показывать гостю буквы. Часа два учились. Во
столько-то недель детина понял все "азы" и "буки". Когда полная тьма накрыла
Новую Землю, ученик вытвердил титла.
Время катится, дни торопятся,- сколько парень радуется науке, столько
тревожится: "Когда же я начну, долг отрабатывать?"
Когда свет завременился над Новой Землей, паря читал по складам. При конце
зимы читал по толкам. Наконец стал с пением говорить по книгам четкого
Маркелова письма.
Маркел говорит:
- Ну, друг, дошла промышленная пора. Но ты всякий день урви хоть малый час
для книжного чтения.
Ученик возопил:
- Благодарствую, Маркел Иванович! Ты мне бесценное добро доспел - книгам
выучил. Но когда я долг-то буду отрабатывать?
Маркел говорит:
- Сколько ты должен?
- Без двух гривен пять рублей.
Маркел говорит:
-Пускай так. Теперь считай: буквы ты учил-трудился. Значит, из твоего
долга сорок алтын долой, титла изучил - другие сорок алтын из долга вон. По
толкам ты читал усердно - остальных сорок алтын отработал. Ты за эту зиму,
дитя, сполна твой долг отработал. И больше ты мне ни о каких долгах не смей
поминать.

* * *

Достояние вдов


Ушаков отлично умел делать модели кораблей. А при-обучился этому в
Соловецком монастыре. В монастыре не ужился: нрав имел строптивый и язык - как
бритва.
Изба Маркела в Архангельске вся была заставлена маленькими кораблями. В
долгие зимние вечера мастер сидел обычно на низеньком сосновом чурбане и при
свете сальницы оснащал игрушечный корабль. Около Маркела всегда множество
детей. Он любил рассказывать о своих удивительных путеплаваниях. В праздники
Маркел ходил ругаться со всякими начальниками.
Приехавший с Петром Первым знатный барин заказал Маркелу модель
голландского корабля. Жена этого барина, увидев готовую модель, сказала:
- Мастер, не бери у мужа денег за эту игрушку. Я возьму их в пользу вдов и
сирот.
Маркел отвечает:
- Не твое, сударыня, дело о бедняках печалиться.
- Ах ты пьяница! - вспыхнула барыня.- Я слабая здоровьем, и то беспокою
себя ради голодранцев...
- Нет, ты не слабая,- перебил Маркел.- Ты богатырка. Ты, сударыня, носишь
на плечах достояние бесчисленных вдов и сирот. И не чувствуешь этого.
Плечи знатной барыни украшены были драгоценностями.

* * *

Евграф


Соловецкие суда отличались богатством украшения. Я знавал там ревнителя
искусства сего рода. Его звали Евграф, был он отменный резчик по дереву.
Никогда я не видел его спящим-лежащим. Днем в руках стамеска, долото, пила,
топор. А в .солнечные ночи, летом, сидит рисует образцы.
Евграф беседовал со мной, как с равным, искренно и откровенно.
Я восхищался легкостью, непринужденностью, весельем, с каким Евграф
переходил от дела к делу.
Он говорил:
- И ты можешь так работать. Дай телу принужденье, глазам управленье,
мыслям средоточие, тогда ум взвеселится, будешь делать пылко и охотно. Чтобы
родилась неустанная охота к делу, надо неустанно принуждать себя на труд.
Когда мой ум обленится, я иду глядеть художество прежде бывших мастеров.
Любуюсь, удивляюсь: как они умели делать прочно, красовито...
Нагляжусь, наберусь этого веселья-и к своей работе. Как на дрождях душа-то
ходит. Очень это прибыльно для дела - на чужой успех полюбоваться.

* * *

Кондратий Таpapa


Слышано от неложного человека, от старого Константина.
У нас на городовой верфи состоял мастер железных дел Кондрат Тарара. Он
мог высказывать мечтательно о городах и пирамидах, будто сам бывал. Сообразно
нрав имел непоседливый и обычай беспокойный. Смолоду скитался, бросал семью.
Столь мечтательную легкокрылость Маркел ухитрился наконец сдержать на
одном месте двадцать лет.
Удивительнее то, что и память о Маркеле держала Тарару на месте другие
двадцать лет.
А хитрость Маркела Ивановича была детская.
Весной не успеет снег сойти и вода сбежать, Кондрат является в приказ.
- Прощай, Маркел Иванович. Ухожу.
- Куда, Кондраша?
- По летнему времени на Мурман или на Мезень. Может, к промыслам каким
пристану.
Маркел заговорит убедительно:
- Кондраша, навигация открылась. В якорях, в цепях никто не понимает.
Именно для летнего времени невозможно нам остаться без тебя.
- Ладно, Маркел Иванович. До осени останусь. Значит, трудится на кузнице
до снегов. Работает отменно.
Только снег напал - Кондратий в полном путешественном наряде опять
предстает перед Маркелом:
- Всех вам благ, Маркел Иванович. Ухожу бесповоротно.
- Куда же, Кондратушко?
- Думаю, на Вологду. А там на Устюг.
Маркел руки к нему протянет:
- Кондрат! В эту зиму велено уширить кузницу, поставить новых три горна.
Не можем оторваться от тебя, как дитя от матери.
- Это верно,- скажет Тарара.- Зиму проведу при вас. Весной Кондратьева
жена бежит к Маркелу:
- Пропали мы, Маркел Иванович! Тарара в поход собрался. Уговори, отец
родной!
Приходит Тарара:
- Ухожу. Не уговаривайте.
- Где тебя уговорить... Легче железо уварить. Прощай, Кондрат... Конечно,
этим летом повелено ковать медных орлов на украшение государевой пристани...
Ну, мы доверим это дело Терентию Никитичу.
- Вы доверите, а я не доверю! Ваш Терентий Никитич еще в кузнице не бывал
и клещей не видал...
Вот так-то год за годом удерживал Маркел милого человека.
В которые годы Маркела не было в Архангельске, Тарара все же сидел на
месте:
- Воротится Маркел Иванович из Койды, тогда спрошусь и уйду.
Но Маркел Иванович из Койды отошел к новоземельским берегам и там, мало
поболев, остался на вечный спокой.
А Кондрат Тарара остался в Архангельске:
- Мне теперь не у кого отпроситься, некому сказаться.

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

Одно из моих любимейших произведений:

Борис Шергин
ДЛЯ УВЕСЕЛЕНЬЯ
Владимиру Сякину

В семидесятых годах прошлого столетия плыли мы первым весенним рейсом из Белого моря в Мурманское.

Льдина у Терского берега вынудила нас взять на всток. Стали попадаться отмелые места. Вдруг старик рулевой сдернул шапку и поклонился в сторону еле видимой каменной грядки.

— Заповедь положена,— пояснил старик.—«Все плывущие в этих местах моря-океана, поминайте братьев Ивана и Ондреяна».

Белое море изобилует преданиями. История, которую услышал я от старика рулевого, случилась во времена недавние, но и на ней лежала печать какого-то величественного спокойствия, вообще свойственного северным сказаниям.

Иван и Ондреян, фамилии Личутины, были родом с Мезени. В свои молодые годы трудились они на верфях Архангельска. По штату числились плотниками, а на деле выполняли резное художество. Старики помнят этот избыток деревянных аллегорий на носу и корме корабля. Изображался олень, и орел, и феникс, и лев; также кумирические боги и знатные особы. Все это резчик должен был поставить в живность, чтобы как в натуре. На корме находился клейнод, или герб, того становища, к которому приписано судно.

Вот какое художество доверено было братьям Ли-чутиным! И они оправдывали это доверие с самой выдающейся фантазией. Увы, одни чертежи остались на посмотрение потомков.

К концу сороковых годов, в силу каких-то семейных обстоятельств, братья Личутины воротились в Мезень. По примеру прадедов-дедов занялись морским промыслом. На Канском берегу была у них становая изба. Сюда приходили на карбасе, отсюда напускались в море, в сторону помянутого корга.

На малой каменной грядке живали по нескольку дней, смотря по ветру, по рыбе, по воде. Сюда завозили хлеб, дрова, пресную воду. Так продолжалось лет семь или восемь. Наступил 1857 год, весьма неблагоприятный для мореплавания. В конце августа Иван с Ондреяном опять, как гагары, залетели на свой островок. Таково рыбацкое обыкновение: «Пола мокра, дак брюхо сыто».

И вот хлеб доели, воду выпили — утром, с попутной водой, изладились плыть на матерую землю. Промышленную рыбу и снасть положили на карбас. Карбас поставили на якорь меж камней. Сами уснули на бережку, у огонька. Был канун Семена дня, летопроводца. А ночью ударила штормовая непогодушка. Взводень, вал морской, выхватил карбас из каменных воротцев, сорвал с якорей и унес безвестно куда.

Беда случилась страшная, непоправимая. Островок лежал в стороне от расхожих морских путей. По времени осени нельзя было ждать проходящего судна. Рыбки достать нечем. Валящие кости да рыбьи черева — то и питание. А питье — сколько дождя или снегу выпадет.

Иван и Ондреян понимали свое положение, ясно предвидели свой близкий конец и отнеслись к этой неизбежности спокойно и великодушно.

Они рассудили так: «Не мы первые, не мы последние. Мало ли нашего брата пропадает в относах морских, пропадает в кораблекрушениях. Если на свете не станет еще двоих рядовых промышленников, от этого белому свету перемененья не будет».

По обычаю надобно было оставить извещение в письменной форме: кто они, погибшие, и откуда они, и по какой причине померли. Если не разыщет родня, то, приведется, случайный мореходец даст знать на родину.

На островке оставалась столешница, на которой чистили рыбу и обедали. Это был телдос, звено карбас-ного поддона. Четыре четверти в длину, три в ширину.

При поясах имелись промышленные ножи — клепики.

Оставалось ножом по доске нацарапать несвязные слова предсмертного вопля. Но эти два мужика — мезенские мещане по званью — были вдохновенными художниками по призванью.

Не крик, не проклятье судьбе оставили по себе братья Личутины. Они вспомнили любезное сердцу художество. Простая столешница превратилась в произведение искусства. Вместо сосновой доски видим резное надгробие высокого стиля.

Чудное дело! Смерть наступила на остров, смерть взмахнулась косой, братья видят ее — и слагают гимн жизни, поют песнь красоте. И эпитафию они себе слагают в торжественных стихах.

Ондреян, младший брат, прожил на островке шесть недель. День его смерти отметил Иван на затыле достопамятной доски.

Когда сложил на груди свои художные руки Иван, того нашими человеческими письменами не записано. На следующий год, вслед за вешнею льдиной, племянник Личутиных отправился отыскивать своих дядьев. Золотистая доска в черных камнях была хорошей приметой. Племянник все обрядил и утвердил. Списал эпитафию.

История, рассказанная мезенским стариком, запала мне в сердце. Повидать место покоя безвестных художников стало для меня заветной мечтой. Но годы катятся, дни торопятся...

В 1883 году управление гидрографии наряжает меня с капитаном Лоушкиным ставить приметные знаки о западный берег Канской земли. В июне, в лучах незакатимого солнца, держали мы курс от Конушиного мыса под Север. Я рассказал Максиму Лоушкину о братьях Личутиных. Определили место личутинского корга.

Канун Ивана Купала шкуна стояла у берега. О вечерней воде побежали мы с Максимом Лоушкиным в шлюпке под парусом. Правили в голомя. Ближе к полуночи ветер упал. Над водами потянулись туманы. В тишине плеснул взводенок — признак отмели. Закрыли парус, тихонько пошли на веслах. В этот тихостный час и птица морская сидит на камнях, не шевелится. Где села, там и сидит, молчит, тишину караулит.

— Теперь где-нибудь близко,— шепчет мне Максим Лоушкин.

И вот слышим: за туманной завесой кто-то играет на гуслях. Кто-то поет, с кем-то беседует... Они это, Иван с Ондреяном! Туман-то будто рука подняла. Заветный островок перед нами как со дна моря всплыл. Камни вкруг невысокого взлобья. На каждом камне большая белая птица. А что гусли играли — это легкий прибой. Волна о камень плеснет да с камня бежит. Причалили; осторожно ступаем, чтобы птиц не задеть. А они сидят, как изваяния. Все как заколдовано. Все будто в сказке. То ли не сказка: полуночное солнце будто читает ту доску личутинскую и начитаться не может.

Мы шапки сняли, наглядеться не можем. Перед нами художество, дело рук человеческих. А как пристало оно здесь к безбрежности моря, к этим птицам, сидящим на отмели, к нежной, светлой тусклости неба!

Достопамятная доска с краев обомшела, иссечена ветром и солеными брызгами. Но не увяло художество, не устарела соразмерность пропорций, не полиняло изящество вкуса.

Посредине доски письмена — эпитафия,— делано высокой резьбой. По сторонам резана рама — обнос, с такою иллюзией, что узор неустанно бежит. По углам аллегории — тонущий корабль; опрокинутый факел; якорь спасения; птица феникс, горящая и не сгорающая. Стали читать эпитафию:

Корабельные плотники Иван с Ондреяном
Здесь скончали земные труды,
И на долгий отдых повалились,
И ждут архангеловой трубы.

Осенью 1857-го года
Окинула море грозна непогода.
Божьим судом или своею оплошкой
Карбас утерялся со снастьми и припасом,
И нам, братьям, досталось на здешней корге
Ждать смертного часу.

Чтобы ум отманить от безвременной скуки,
К сей доске приложили мы старательные руки...
Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья;
Иван летопись писал для уведомленья,
Что родом мы Личутины, Григорьевы дети,
Мезенски мещана.
И помяните нас, все плывущие
В сих концах моря-океана.

Капитан Лоушкин тогда заплакал, когда дошел до этого слова — «для увеселенья». А я этой рифмы не стерпел — «на долгий отдых повалились».

Проплакали и отерли слезы: вокруг-то очень необыкновенно было. Малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца.

Неизъяснимая, непонятная радость начала шириться в сердце. Где понять!.. Где изъяснить!..

Обратно с Максимом плыли — молчали.

Боялись — не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного.

Да разве потеряешь?!

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

А вот это уже юмор:

ВОЛШЕБНОЕ КОЛЬЦО


Жили Ванька двоима с матерью. Житьишко
было само последно. Ни послать, ни окутацца
и в рот положить нечего. Однако Ванька кажной месяц
ходил в город за пенсией. Всего получал одну копейку.
Идет оногды с этими деньгами, видит — мужик собаку
давит:

— Мужичок, вы пошто шшенка мучите?
— А твое како дело? Убью вот, телячьих котлетов
наделаю.
— Продай мне собачку.
За копейку сторговались. Привел домой:
— Мама, я шшеночка купил.

— Што ты, дураково поле?! Сами до короба дожи-
ли, а он собаку покупат!

Через месяц Ванька пенсии две копейки получил.
Идет домой, а мужик кошку давит.

— Мужичок, вы пошто опять животину тира-
ните?

— А тебе-то како дело? Убью вот, в ресторант
унесу.
— Продай мне.

Сторговались за две копейки. Домой явился:
— Мама, я котейка купил.
Мать ругалась, до вечера гудела.
Опять приходит время за получкой идти. Вышла
копейка прибавки.
Идет, а мужик змею давит.

— Мужичок, што это вы все с животными балуете?
— Вот змея давим. Купи?

Мужик отдал змея за три копейки. Даже в бумагу
завернул. Змея и провещилась человеческим голосом:

— Ваня, ты не спокаиссе, што меня выкупил. Я не
проста змея, а змея Скарапея.
Ванька с ей поздоровался. Домой заходит:
— Мама, я змея купил.

Матка язык с перепугу заронила. На стол забежа-
ла. Только руками трясет. А змея затенулась под печку
и говорит:

— Ваня, я этта буду помешшатьсе, покамес хороша
квартира не отделана.

Вот и стали жить. Собака бела да кошка сера,
Ванька с мамой да змея Скарапея.

Мать этой Скарапеи не залюбила. К обеду не зовет,
по отчеству не величат, имени не спрашиват, а выйдет
змея на крылечке посидеть, дак матка Ванькина ей
на хвост кажной раз наступит. Скарапея не хочет здеся
жить:

— Ваня, меня твоя мама очень обижат. Веди меня
к моему папы!

Змея по дороги — и Ванька за ей. Змея в лес — и
Ванька в лес. Ночь сделалась. В темной дебри стала
перед има высока стена городова с воротами. Змея го-
ворит:

— Ваня, я змеиного царя дочерь. Возьмем изво-
шыка, поедем во дворец.

Ко крыльцу подкатили, стража честь отдает, а Ска-
рапея наказыват:

— Ваня, станет тебе мой папа деньги наваливать,
ты ни копейки не бери. Проси кольцо одно — золотно,
волшебно.

Змеиной папа не знат, как Ваньку принеть, куда
посадить.

— По-настояшшему,— говорит,— вас, молодой че-
ловек, нать бы на моей дочери женить, только у нас
есь кавалер сговоренной. А мы вас деньгами отдарим.

Наш Иванко ничего не берет. Одно поминат коль-
цо волшебно. Кольцо выдали, рассказали, как с им
быть.

Ванька пришел домой. Ночью переменил кольцо с
пальца на палец. Выскочило три молодца:
— Што, новой хозеин, нать?

— Анбар муки нать, сахару-да насыпьте, масла-да...
Утром мати корки мочит водой да сосет, а сын го-
ворит:

— Мама, што печка не затоплена? Почему тесто
не окатываш? До ночи я буду пирогов-то ждать?

— Пирого-ов? Да у нас год муки не бывало. Оч-
нись!

— Мама, обуй-ко глаза-те да поди в анбар!
Матка в анбар двери размахнула, да так головой
в муку и ульнула.
— Ваня, откуда?

Пирогов напекли, наелись, в город муки продали,
Ванька купил себе пинжак с корманами, а матери
платье модно с шлейфом, шляпу в цветах и в перьях

и зонтик.
Ах, они наредны заходили: собачку белу да кошку

Машку коклетами кормят.
Опять Ванька и говорит:

— Ты што, мамка, думаш, я дома буду сидеть да
углы подпирать?.. Поди, сватай за меня царску дочерь.

— Брось пустеки говорить. Разве отдадут из цар-
ского дворца в эдаку избушку?!
— Иди сватай, не толкуй дале.

Ну, Ванькина матерь в модно платье средилась,
шляпу широкоперу наложила и побрела за реку, ко
дворцу. В палату зашла, на шляпы кажной цветок
трясется. Царь с царицей чай пьют сидят. Тут и дочь-
невеста придано себе трахмалит да гладит. Наша сватья
стала середи избы под матицу:

_ Здрасте, ваше велико, господин анператор. У вас
товар, у нас купец. Не отдайте ли вашу дочерь за на-
шего сына взамуж?

__ и кто такой ваш жених? Каких он родов, ка-
ких городов и какого отца сын?
Мать на ответ:
— Роду кресьенского, города вашего, по отечесьву
Егорович.

Царица даже чай в колени пролила:
__ Што ты, сватья, одичала?! Мы в жонихах, как
в copy каком, роемся-выбираем, дак подет ли наша
девка за мужика взамуж? Пускай-вот от нашего двор-
ца да до вашего крыльца мост будет хрустальной. По
такому мосту приедем женихово житье смотреть.

Матка домой вернулась невесела: собаку да кошку
на улицу выкинула. Сына ругат:
— Послушала дурака, сама дура стала. Эстолько
страму схватила...
— На! Неужели не согласны?

— Обрадовались... Только задачку маленьку зада-
ли. Пусть, говорят, от царского дворца да до женихова
крыльца мост будет хрустальной, тогда придут жани-
хово житье смотреть.

— Мамка, это не служба, а службишка. Служба
вся впереди.

Ночью Иванко переменил кольцо с пальца на па-
лец. Выскочило три молодца:
— Што, новой хозеин, нать?!

— Нать, штобы наша избушка свернулась как бы
королевскими палатами. А от нашего крыльца до цар-
ского дворца мост хрустальной и по мосту машина хо-
дит самосильно.

Того разу, со полуночи за рекой стук пошел, рабо-
та, строительство. Царь да царица спросонья слышат,
ругаются:

— Халера бы их взела с ихной непрерывкой... То
субботник, то воскресник, то ночесь работа...

А Ванькина семья с вечера спать валилась в избушке:
мамка на печки, собака под печкой, Ванька на лавки,
кошка на шешки. А утром прохватились... На! што
случилось!.. Лежат на золоченых кроватях, кошечка
да собачка ново помешшенье нюхают. Ванька с мамкой
тоже пошли своего дворца смотрять. Везде зерькала,
занавесы, мебель магазинна, стены стеклянны. День, а
ланпы горят... Толь богато! На крыльцо выгуляли, даже
глаза зашшурили. От ихного крыльца до царского двор-
ца мост хрустальной, как колечко светит. По мосту
машинка сама о себе ходит.

— Ну, мама,— Ванька говорит,— оболокись помод-
не да поди зови анператора этого дива гледеть. А я,
как жаних, на машинки подкачу.

Мама сарафанишко сдернула, барыной народилась,
шлейф распустила, зонтик отворила, ступила на мост,
ей созади ветерок попутной дунул,— она так на чет-
вереньках к царскому крыльцу и съехала. Царь да цари-
ца чай пьют. Мамка заходит резво, глядит весело:

— Здрасте. Чай да сахар! Вчерась была у вас со
сватеньем. Вы загадочку задали: мое состряпать. Дак
пожалуйте работу принимать.
Царь к окошку, глазам не верит:
— Мост?! Усохни моя душенька, мост!..
По комнаты забегал:

— Карону суда! Пальтё суда! Пойду пошшупаю,
может, ише оптической омман здренья.

Выкатил на улицу. Мост руками хлопат, перила
шатат... А тут ново диво. По мосту машина бежит сухопутно,
дым идет и музыка играет. Из каюты Ванька
выпал и к анператору с поклоном:

— Ваше высоко, дозвольте вас и супругу вашу все-
покорнейше просить прогуляться на данной машинке.
Открыть движение, так сказать...
Царь не знат, што делать:
— Хы-хы! Я-то бы ничего, да жона-то как?
Царица руками-ногами машет:

— Не поеду! Стрась эка! Сронят в реку, дак што
хорошего?!
Тут вся свита зауговаривала:

— Ваше величие, нать проехаться, пример пока-
зать. А то перед Европами будет канфуз!

Рада бы курица не шла, да за крыло волокут. Царь
да царица вставились в каютку. Свита на запятках. Ма-
шина сосвистела, звонок созвонил, музыка заиграла,
покатились, значит.

Царя да царицу той же минутой укачало — они
блевать приправились. Которы пароходы под мостом
шли с народом, все облеваны сделались. К шшасью,
середи моста остановка. Тут буфет, прохладительны
напитки. Царя да царицу из каюты вынели, слуги
поддавалами машут, их в действо приводят. Ванька с
подносом кланяится. Они, бажоны, никаких слов не
примают:

— Ох, тошнехонько... Ох, укачало... Ух, растресло,
растрепало... Молодой человек, мы на все согласны!
Бери девку. Только вези нас обратно. Домой поворачи-
вай.

Свадьбу средили хорошу. Пироги из печек летят,
вино из бочек льется. Двадцать генералов на этой
свадьбы с вина сгорело. Троих сеноторов в драки уби-
ли. Все торжесво было в газетах описано. Молодых
к Ваньке в дом свезли. А только этой царевны Ванька
не надо был. У ей в заграницы хахаль был готовой.
Теперь и заприпадала к Ваньки:

— Супруг любезной, ну откуда у тебя взелось эдако
богасьво? Красавчик мой, скажи!

Скажи да скажи и боле никаких данных. Ванька
не устоял против этой ласкоты, взял да и россказал.
Как только он заспал, захрапел, царевна сташшила у
его с перста кольцо и себе с пальца на палец переме-
нила. Выскочило три молодца:
— Што, нова хозейка, нать!..
— Возьмите меня в этих хоромах, да и с мостом и
поставьте среди городу Парижу, где мой миленькой
живет.

Одночасно эту подлу женщину с домом да и с хру-
стальным мостом в Париж унесло, а Ванька с мамкой,
с собакой да с кошкой в прежней избушке оказались.
Только Иванко и жонат бывал, только Егорович с жо-
ной сыпал! Все четверо сидят да плачут.

А царь собрался после обеда к молодым в гости
идти, а моста-то и нету, и дому нету. Конешно, обидел-
ся, и Ваньку посадили в казематку, в темну. Мамка,
да кошечка, да собачка христа-ради забегали. Под
одным окошечком выпросят, под другим съедят. Так
пожили, помаялись, эта кошка Машка и говорит со-
баке:

— Вот што, Белой, сам себе на радось нихто не
живет. Из-за чего мы бьемся? Давай, побежим до го-
рода Парижа к той б...и Ванькино кольцо добывать.

Собачка бела да кошка сера кусочков насушили и
в дорогу переправились через реку быстру и побрели
лесами темныма, пошли полями чистыма, полезли го-
рами высокима.

Сказывать скоро, а идти долго. Вот и город Париж.
Ванькин дом искать не долго. Стоит середи города и
мост хрустальной, как колечко. Собака у ворот спрета-
лась, а кошка зацарапалась в спальну. Ведь устрой-
ство знакомо.

Ванькина молодуха со своим прихохотьем на кро-
вати лежит и волшебно кольцо в губах держит. Кошка
поймала мыша и свистнула царевне в губы. Царевна
заплевалась, кольцо выронила. Кошка кольцо схвати-
ла да в окно да по крышам, по заборам вон из города!
Бежат с собачкой домой, радехоньки. Не спят, не едят,
торопятся. Горы высоки перелезли, чисты поля перебе-
жали, через часты дебри перебрались. Перед има река
быстра, за рекой свой город. Лодки не привелось —
как попасть? Собака не долго думат:

— Слушай, Маха, я вить плаваю хорошо, дак ты
с кольцом-то седь ко мне на спину, живехонько тебя
на ту сторону перепяхну.
Кошка говорит:

— Кабы ты не собака, дак министр бы была. Ум
у тебя осударсьвенной.

— Ладно, бери кольцо в зубы да молчи. Ну, по-
ехали!
Пловут. Собака руками, ногами хлопат, хвостом
правит, кошка у ей на загривки сидит, кольцо в зубах
крепит. Вот и середка реки. Собака отдувается:
— Ты, Маха, молчи, не говори, не утопи кольца-то!
Кошка ответить некак, рот занет...
Берег недалеко. Собака опеть:

— Ведь, ежели хоть одно слово скажешь, дак все
пропало. Не вырони кольца!
Кошка и бякнула:
— Да не уроню!
Колечко в воду и булькнуло...
Вот они на берег выбрались, ревут, ругаются.
Собака шумит:

— Зазуба ты наговориста! Кошка ты! Болтуха ты
проклята!
Кошка не отстават:

— Последня тварь — собака! Собака и по писанью
погана... Кабы не твои разговоры, у меня бы за сто
рублей слова не купить!

А в сторонки мужики рыбину только што сетью
выловили. Стали черевить да солить и говорят:

— Вон где кошка да собака, верно, с голоду ревут.
Нать им хоть рыбины черева дать.

Кошка с собакой рыбьи внутренности стали ись да
свое кольцо и нашли...

Дак уж, андели! От радости мало не убились. Виж-
жат, катаются по берегу. Нарадовавшись, потрепали
в город.

Собака домой, а кошка к тюрьмы.
По тюремной ограды на виду ходит, хвое кверху!
Курняукнула бы, да кольцо в зубах. А Ванька ей из
окна и увидел. Начал кыскать:
— Кыс-кыс-кыс!!

Машка по трубы до Ванькиной казематки доцапа-
лась, на плечо ему скочила, кольцо подает. Уж как
бедной Ванька зарадовался. Как андела, кота того
принял. Потом кольцо с пальца на палец переменил.
Выскочили три молодца:
— Што, новой хозеин, нать?!

— Нать мой дом стеклянной и мост хрустальной
на старо место поставить. И штобы я во своей горницы
взелся.

Так все и стало. Дом стеклянной и мост хрусталь-
ной поднело и на Русь поташшило. Та царевна со своим
дружишком в каком-то месте неокуратно выпали и
просели в болото.
А Ванька с мамкой, собака бела да кошка сера
стали помешшаться во своем доме. И хрустальной
мост отворотили от царского крыльца и перевели на
деревню. Из деревни Ванька и взял себе жону, хорошу
деушку.

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

и еще...

ВАРВАРА ИВАНОВНА
У Якуньки была супруга Варвара Ивановна. И кажной день ему за год казался. Вот она кака была зазуба, вот кака пагуба. Ежели Якунька скажет:

- Варвара Ивановна, спи!

Она всю ночь жить буде, глаза пучить. А ежели сказать:

- Варвара Ивановна, сегодня ночью затменье предвешшают. Посидите и нас разбудите.

Дак она трои сутки спать будет, хоть в три трубы труби. Опять муж скажет: - Варя, испекла бы пирожка. - Не стоишь, вор, пирогов. А скажет:

- Варя, напрасно стряпню затевашь, муку переводишь... Она три ведра напекет:
- Ешь, тиран! Чтобы к завтрию съедено было! Муж скажет:
- Варя, сходим сегодня к тетеньке в гости? - Нет, к здакой моське не пойдем. Он другомя:
- Сегодня сватья на именины звала. Я сказал - не придем.
- Нет, хам, придем. Собирайся!

У сватьи гостей людно. Варвара пальцем тычет:

- Якунька, это чья там толстомяса-та девка в углу?
- Это хозяйская дочь. Правда, красавица?
- А по-моему, морда. Оттого и пирогов мало, что она всю муку на свой нос испудрила.

Муж не знат, куда деться:

- Варя, позволь познакомить. Вот наш почтеннейший начальник.
- Почтеннейший?.. А по виду дак жулик, казнокрад.

Тут хозяйка зачнет положенье спасать, пирогом строптиву гостью отвлекает:

- Варвара Ивановна, отведайте пирожка, все хвалят.
- Все хвалят, а я плюю в твой пирог.

И к Варваре кто придет, тоже хорошего мало. Который человек обрадуется угощению, тот ни фига не получит, а кто ломаться будет, того до смерти запотчует.

Мода пришла - стали бабы платьишки носить ребячьи. Варвара наросьне ниже пят сарафанов нашила. Всю грязь с улицы домой приташшит. Вот кака Варвара Ивановна была: хуже керосина.

Она и рожалась, дак поперек ехала. Муж из-за такого поведения сильно расстраивался:

- Ах ты... проваль тебя возьми! Запехать разве мне ей на службу. Может, шелкова бы стала?

Вот наша Варвара Ивановна на работу попала. Ежели праздник и все закрыто, дак Варвара в-те дни черным ходом в учрежденье залезет и одна до ночи сидит, служит, пишет да считат. А ежели объявят:

- Варвара Ивановна, эта вся будет спешна неделя. Пожалуйста, без опозданиев...

Дак Варвара всю эту неделю назло дома лежит. Настанет праздник какой, Варвара одна в учрежденье работу ломит.
Муж дак за тысячу верст рад бы от этой Варвары уехать, из пушки бы ей рад застрелить.
Оногды идет он со службы, а домой неохота. И видит: дядьки на бочке за город едут. Ах, думает, хорошо б и мне перед смертью на лоно природы.

- Дяденька, подвези!

За папиросу вывезли и Якуньку за город. Стали навоз в яму сваливать. Яма страшна, глубока. Якуня думат:

- В эту бы яму мою бы Варвару Ивановну!

Яма смородинным кустьем обросла. Это Якуня тоже на ус намотал. Домой явился:

- Хотя ноне и лето, ты. Варвара, за город ни шагу!
- Завтра же с утра отправимся! И ты, мучитель, со мной.

Утром бредут за город. Варвара Ивановна, чтоб не по-мужневу было, задью пятится. К ямы подошли, к смородиннику. Якунька заявил:

- Мои ягоды!
- Нет, холуй, мои! Лучче и не подступайся!

Замахалась, скочила в куст, оступилась и ухнула в яму. Якунька прослезился и бросил следом три пачки папирос:

- Прости, дорогая!

Затем домой воротился. Никто его не ругат, никто его не страмит. Самоварчик наставил, сидит, радуется: - Вот кака жисть пошла приятная! Однако соседи вскоре заудивлялись, почему из Варвариной квартиры ни крыку, ни драки не слыхать. Донесли в участок, что не на кирпич ли даму пережгли, боле не орет. Начальник вызвал Якуньку:

- Где супруга?
- Дачу искать уехала.
- Смотри у меня!

Якунька до полусмерти напугался:

- Лучче побежу я добывать свою Варварку.

С веревкой полетел к ямы. Припал, слушат... Писк, визг слыхать... ...А вот и Варин голосок...
Слов не понять, только можно разобрать, что произношение матерное. Якунька конец размотал. Начал удить:

- Эй, Варвара! Имай веревку! Вылезай!

Удит и чует, что дернуло. Конец высбирал, а в петле кто-то боязкой сидит, не боле фунта. Якунька дрогнул, хотел эту бедулину обратно тряхнуть, а она и проплакала:

- Дяденька, не рой меня к Варвары! Благодетель, пожалей!
- Вы из каких будете?
- Я Митроба, по-деревенски Икота. Мы этта в грезной ямы хранились, митробы, иппузории. Свадьбы рядили, сами собой плодились. И вдруг эта Варвара на нас сверху пала, всех притоптала, передавила. Папиросу жорет, я с табаку угорела. О, кака беда! Хуже сулемы эта Варвара Ивановна, хуже карболовой кислоты!

Якунька слушат да руками хлопат:

- Ах да Варвара! Ну и Варвара! А все-таки по причине начальства приходится доставать.
- Якуня, плюнь на их на всех! Порхнем лучче от этого страху в Москву.
- Что делать-то будем?
- Там делов, дак не утянешь на баржи. За спасение моей жисти от Варвары я тебя наделю капиталом. Я Митроба и пойду вселяться по утробам. За меня дохтура примуцца, а я их буду поругивать да тебя ждать. Ты в дом, я из дому.

Якунька шапку о землю:
- Идет! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая!

Митроба завезалась в шелково кашне, на последни деньги билет купила да в Москву и прикатили. На постоялый двор зашли, сели чай пить. Икота в блюдце побулькалась, заразговаривала:

- По городу ле в киятры ходить, у меня платье не обиходно, да и на Варвару боюсь нарвацца. Лучче без прогулов присмотрю себе завтра барыну понарядне да в ей и зайду.
- Как зайдешь-то?
- Ротом. С пылью ле с едой.
- А мне что велишь?
- Ты в газету объяви, что горазен выживать икоты, ломоты, грыжу, дрип.

Утром Якунька в редакцию полетел, а Митроба в окне сидит, будто бы любуется уличным движением. Мимо дама идет, красива, полна, в мехах. Идет и виноград немытый чавкат. Митроба на виноград села, барына ей и съела. И зачало у барыни в животе урчать, петь, ходить, разговаривать.

Еиной муж схватил газету, каки есть дохтора? И читает: «Проездом из Америки. Утробны, внутренни, икоты, щипоты, черев-ны болезни выживаю». Полетели по адресу. Якунька говорит: - Условия такая. Вылечу - сто рублей. Не вылечу - больной платы просит.

Наложил на себя для проформы шлею с медью. Приехали. Икотка барыниным голосом заговорила: - Здравствуй, Якунюшка! Вот как я! Все тебя ждала. Да вот как я! Лише звонок, думаю, не Якуня ли! Вот как я! Якуньке совестно за эту знакому: - Ладно, ладно! Уваливай отсель! Икота выскочила в виде мыша, только ей и видели. Больна развеселилась, кофею запросила. Американского дохтура благодарят, сто рублей выносят.
Теперь пошла нажива у Якуньки. Чуть где задичают, икотой заговорят, сейчас по него летят. У Якуни пальтов накуплено боле двадцати, сапогов хромовых, катанцей, самоваров, хомутов, отюгов быват пятнадцать.
Бедну Митробу на дому в дом, из души в душу гонит, деньги хапат. Дачу стеклянну строить зачал, думал - и век так будет. Однако на сем свете всему конец живет. Окончилась и эта легка нажива.
Уж, верно, к осени было. Разлетелся Якунька одну дамочку лечить, а Икота зауросила: - Находилась более, нагулялась!.. Пристала вся! Якуня тоже расстроился:

- Ты меня в Москву сбила! А кто тебя от Варвары спас?
- Ну, черт с тобой! Этта ешше хватай, наживайся! А далеша! Я присмотрела себе подходяшшу особу, в благотворительном комитете председателыыу. В ей зайду, подоле посижу. Ты меня не ходи гонять. А то я тебя, знахаря-шарлатана, под суд подведу. Якунька удобел:

- Ну, дак извод с тобой, боле не приду. Не дотро-ну тебя, чертовку!

Получил последню сотенку, тем пока и закончил свою врачебную прахтику.
А Икотка в председательшу внедрилась. Эта дамочка была така бойка, така выдумка, на собраньях всех становит. Резво говорит - часа по два, по три рот не запират. Вот эдак она слово взела, рот пошире открыла, Митроба ей туда и сиганула.

Даму зарозбирало, бумагами, чернильницами зачала на людей свистать. Увезли домой, спешно узнают, кто по эким болезням. В справочном бюро натакали на Якуньку.

Якунька всеми ногами упирается: - Хоть к ераплану меня привяжите - нейду! Забегали по больницам, по тертухам, по знахарикам. Собрали на консилиум главную профессуру. Старший слово взял: - Науке известны такие факты. Есь подлы люди. Наведут, дак в час свернет. В данном случае напушшено от девки или от бабы от беззубой. Назначаю больной десеть баен окатывать с оружейного замка.

Другой профессор говорит:

- И я все знаю скрозь. По-моему, у их в утробы лиситер возрос. Пушшай бы больна селедку-другую съела да сутки бы не попила, он бы сам вышел. Лиситер полдела выжить.

Третий профессор воздержался:
- Мы спину понимам, спину ежели тереть. А че-рев, утробы тоись, в тонкось не знам. Вот бабка Па-лага, дак хоть с торокана младень -и то на девицу доказать может.

Ну, они, значит, судят да редят, в пятки колотят, в перси жмут, в бани парят, а больна прихворнула пушше. Знакомы советуют:

Нет уж, вам без американского дохтура не сняцца.


К Якуньки цела делегация отправилась:

- Нас к вам натакали. Хоть двести, хоть триста дадите, а без вас не воротимсе.

Якунька весь расслаб:
- От вот каких денег я отказываюсь!.. Сам без прахтики живу, в изъян упал. Он говорит:
- Ваш случай серьезной, нать всесторонне обдумать.

Удалился во свой кабинет, стал на голову и думал два часа тридцать семь минут. Тогда объявил:

- Через печать обратитесь к слободному населению завтре о полден собраться под окнами у недомогающей личности. И только я из окна рукой махну, чтобы все зревели не по-хорошему:
- Варвара Ивановна пришла! Варвара Ивановна пришла.

Эту публикацию грамотной прочитал неграмотному, и в указанной улицы столько народу набежало, дак транваи стали. Не только гуляющие, а и занятой персонал в толпе получился. Также бабы с детями, бабы-молочницы, учашшиеся, инвалиды, дворники. Все стоят и взирают на окна. Якунька подкатил в карете, в новых катанцах, шлея с медью. Его проводят к больной. Вынимат трубку, слушат...

Митроба на его зарычала:
- Зачем пришел, собачья твоя совесть?! Мало я для тебя, ддя хамлета, старалась? Убери струмент, лучче не вяжись со мной!

Якунька на ей замахался:
- Тише ты! Я прибежал, тебя, холеру, жалеючи. Варвара приехала. Тебя ишшет! У Митробы зубы затрясло: - Я боюсь, боюсь!.. Где она, Варвара-та? Якунька раму толкнул, рукой махнул:

- Она вон где!

Как только на улице этот знак увидали, сейчас на-тобили загудели, транваи забрякали, молочницы в бидоны, дворники в лопаты ударили, и вся собравшаяся масса открыли рот и грянули:
- Варвара Иванна пришла! Варвара Иванна пришла!

Икота из барыни как пробка вылетела:
- Я-то куды?
- Ты, - говорит Якунька,- лупи обратно в яму. Варвара туда боле не придет!

Народ думают - пулей около стрелили, а это Митроба на родину срочно удалилась. Ну, там Варваре опять в лапы попала.

А Якунька, деляга, умница, снова, значит, заработал на табачишко...

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

а это - уже критика:

Год Бориса Шергина
В 2003 году исполняется 110 лет со дня рождения и 30 лет со дня смерти Б.В. Шергина
Много раз доводилось замечать: имя Бориса Шергина звучит чуть ли не как пароль, по ответному отклику на который узнаешь «своих» – тех, кто читал его книги, а значит и любит их. По-другому не бывает: или человек вообще ничего не слышал о Шергине и не читал его, или читал – и уж тогда сразу и навсегда полюбил.

Чувство, которое испытываешь, оказавшись внутри художественного мира Бориса Шергина, точнее всего может быть охарактеризовано любимым словом писателя – радость. И это состояние так драгоценно, что человек, открывший для себя его книги, начинает ощущать себя обладателем несметных сокровищ, которыми ему тут же хочется поделиться с другими. И с чем большим числом людей поделишься этой радостью, тем больше возрастает это «богатство неиждиваемое». Характерно, что даже в официальном тексте телеграммы, направленной Шергину секретариатом правления Союза писателей СССР в связи с семидесятилетием художника, говорилось именно о радости: «…Вы принесли много радости… своими самобытными книгами». А Юрий Шульман сумел передать знакомое многим ощущение того, что «под сенью» творчества Шергина «так неожиданно счастливо нашему сердцу».

Эта радость – нечто большее, чем эстетическое удовольствие, хотя и его тоже, конечно, испытываешь, и его доставляет любая фраза Шергина, любое его слово – величавое, ориентированное на традиции древнерусской книжности и церковно-славянского языка («Любомудрые годы неутомленной старости своей Маркел провожал в Койде»), или народно-поэтическое, фольклорное («Нету слез против матерних. Нет причитания против вдовьего»), или живое, озорное, разговорное («Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слыхать. Будто ты колокол соборный»). Именно за слово, которое критики величали, пользуясь эпитетами Шергина, и «красовитым», и «самородным», и «животворным», в первую очередь ценили и хвалили писателя в советское время. В его слове видели «благородную простоту, житейскую мудрость и искрометный юмор», его творчество характеризовали как «какое-то сказочное чудо по языку, неизреченное диво по живописи речевой», а самого писателя именовали «волшебником русского народного слова», «российской словесности рожденным сыном». «Чтение произведений Шергина, – писал А.Топоров, – сущий пир горой для ценителей живого русского языка!».

Всех этих восторженных отзывов язык писателя заслуживает, и больше того заслуживает. Но все-таки, наверное, не только об удивительном слове писателя думал народный художник России Иван Ефимов, когда утверждал, что не знать Шергина – «это непоправимое несчастье».

«Радость», «веселье сердечное» – состояние, знакомое и героям Шергина, и самому автору, и его читателям. Оно не имеет ничего общего с чувством удовольствия и возникает не в момент отдыха, игры, развлечения. То состояние, которое шергинские герои или повествователь называют радостью, необычно (точнее – необыденно) и приковывает к себе внимание хотя бы потому, что часто сопровождается слезами, связано со страданием, а иногда и с последним – смертным – страданием. Кирик «лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих». Плачут бывалые поморы, читая вырезанную на деревянной столешнице эпитафию, и в это время «неизъяснимая, непонятная радость» охватывает их. «Слезы до пят протекают» у Егора, радостно торжествующего над собой светлую победу. Радость слита со слезами и в рассказе «Миша Ласкин». Слезы становятся внешним проявлением того внутреннего перелома, который происходит в душах героев, вернее, того перевала, который, трудясь и мужая, преодолевает душа. Это тот «радостьтворный плач», о котором говорил Иоанн Лествечник. Радость шергинских героев всегда жертвенна, она дается им огромным трудом души, часто соединяющимся и с не менее тяжелым физическим трудом. То, что истинная радость происходит от жертвы, – это закон духовной жизни, хорошо известный отцам церкви. Об этом как об основе аскетического подвига неоднократно напоминает православная патристика. И этот закон, по которому живут шергинские герои, является их внутренним законом.

…В одном из самых совершенных рассказов писателя – «Для увеселенья» – переплетаются мотивы радости и гибели, а смысловое наполнение того состояния, которое названо Шергиным «весельем сердечным», раскрывается в этом произведении во всей своей глубине. Братья Личутины, обреченные погибнуть на затерянном в океане маленьком каменистом островке, рассудили так: «Не мы первые, не мы последние. Мало ли нашего брата пропадает в относах морских, пропадает в кораблекрушениях. Если на свете не станет еще двоих рядовых промышленников, от этого белому свету переменья не будет». Цитируя эти слова и сравнивая поведение поморов Ивана и Ондреяна с биологической борьбой за существование, которая привела к каннибализму героев повести Эдгара По, оказавшихся в сходной ситуации, Юрий Галкин пишет: «Это была первая их мысль, мысль не случайная, не по благородному озаренью возникшая, но мы ясно слышим в ней тот ''превосходный разум'' традиций и ''Правильников'' прежнего времени, озабоченных строительством жизни, за размышлением братьев стоит не дикий зоологический закон, а закон нравственный, который уже утвержден в душе братьев с младенчества. И потому рассуждение величаво-спокойно, твердо и нормально, и оно определило все их дальнейшее существование на безнадежной каменистой грядке среди холодного моря».

Часто, анализируя этот рассказ, исследователи делают акцент на том, что поведение братьев Личутиных перед смертью – это гимн художеству, торжество творческого начала в человеке. Это утверждение верно лишь в том случае, если творчество понимать расширительно – как деятельность по устроению души, самостроение, плодами которого являются, конечно, не только сделанная «высокой резьбой» эпитафия и узоры на столешнице, ставшей надгробьем. Эти плоды не материальны, но реальны и, уж конечно, гораздо более долговечны, чем доска.

В рассказе есть еще два героя – капитан Лоушкин и повествователь. И то, что происходит с ними, не менее важно, чем поведение и душевное состояние Ивана и Ондреяна. То «увеселенье», ради которого младший из братьев Личутиных «ухитрил раму резьбой», спустя четверть века после гибели двух «рядовых промышленников» достигло сердец двух других поморов, приплывший «на заветный островок»: «Мы шапки сеяли, наглядеться не можем… Поплакали и отерли слезы: вокруг-то очень необыкновенно было. Малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца.

Неизъяснимая, непонятная радость начала шириться в сердце. Где понять!.. Где изъяснить!..»

Но именно в этой части рассказа окончательно проясняется, о какой радости, о каком веселье пишет Борис Шергин. Это не эмоция, а нечто другое. Эмоциям свойственна переменчивость: радость сменяется печалью, грусть – раздражением, скука – весельем и т.д. Радость, которую испытывают шергинские герои – состояние не столько душевное, сколько духовное. Она никуда не исчезает и остается с человеком навсегда, более того – и по смерти его изливается на других людей. Не случайно рассказ «Для увеселенья завершается словами: «Боялись – не сронить бы, не потерять бы веселья сердечного. Да разве потеряешь?!»

Радость – это награда, дающаяся человеку за труд, за преодоление своего «я», за освобождение от «самости», за жертву. И человек получает в дар гораздо больше, чем отдает, получает именно как дар. Получает душевный мир и спокойствие, реальное ощущение бессмертия души и торжества жизни. Чем значительней поступок, чем больше пришлось преодолеть в себе, тем значительнее радость, а душевный подвиг, совершенный человеком, наделяет радостью и многие поколения живущих после него.

Характерно, что исторические словари русского языка фиксируют как однокоренные, происходящие от общеславянского корня «рад» слова «радоваться, радование» и «радеть» – заботиться, трудиться. Радость и труд изначально были слиты в сознании наших предков, и только современные словари и современные люди забыли это родство, отождествляя радость и веселье с праздностью, развлечениями, добыванием удовольствия. Произведения Бориса Шергина доносят до нас истинное значение этих слов, даруя нам возможность ощутить вместе с героями писателя чистую жертвенную радость и животворное сердечное веселье.

…Самые сокровенные строки Бориса Викторовича Шергина – его дневниковые записи – стали достоянием читателя уже после смерти автора, а большая и наиболее ценная их часть опубликована лишь в последнее десятилетие. Только на страницах дневника Шергин выразил прямо и открыто, чем жила, чем питалась его душа: «Мое упование – в красоте Руси. И, живя в этих ''бедных селеньях'', посреди этой ''скудной природы'', я сердечными очами вижу и знаю здесь заветную мою красоту… Единственную правду, единственный смысл жизни, ''единое на потребу'' знаю и вижу только во Христе и в Церкви. Вне Церкви и Христа – ложь, мрак и смерть». Публикаторы этих дневников ощутили их удивительную особенность: «Мы всегда чувствуем у Шергина присутствие слушателя, собеседника, ощущаем дыхание живого разговора», объясняя это тем обстоятельством, что писатель осознал полезность своих дневников и другим людям – «как способ спасения от безбожного века, как путь самосохранения и внутреннего религиозного, нравственного очищения и совершенствования». Но более всего своей предельной открытостью, абсолютной искренностью записи Шергина напоминают исповедь, – публичную, на миру, но обращенную, конечно, прежде всего не к людям, а к Богу.

А нам, живущим в современном бедламе, чтение шергинских дневников – глоток живой воды, укрепляющее и вразумляющее свидетельство о Господе: «В часы уныния, мрачности душевной пропадает для тебя благоухание веры, не слышишь блаженной музыки оной, а коснется сердца просветленье, откатится плита оная гробовая, и – опять добро тебе жить и с твоими болезнями тяжкими. Плюешь на них: Господи! Что там скорби земные – ведь у меня есть сокровище неистощимое, богатство есть некрадомое, есть у меня счастье, при котором день и ночь ликовать надобно. Есть у меня шема Христова! <…>О, милость Божия о нас! Песчинка я, пылинка я, ничто я перед этим великим, необъятным миром, перед Богом, перед церковью Божией, а оно всё в моем сердце вмещается. Что есть я? Убогое тело, поглядеть не на что. Много ли я места занимаю? Весь я с этот пень. А смотри-ка, как пречудно мне раскрывается вера: не разыскивай, говорит, где Он есть и где Его обитель. В верных сердцах он почивает, паче херувимского престола. <…> Бог во мне. А Бог – всё. Значит, всё во мне, и небо во мне. Свет весь во мне. Эти зори небесные, эти весны. И праздники Божии все во мне. А что твое, ты тем обладай, радуйся над тем. Господь, давший тебе эти таланты, спросит с тебя, что приплодил…»

Начнешь цитировать эти записи, и так трудно прерваться, остановиться, поставить точку. Но, разыскивая разрозненные журнальные публикации (а дневники писателя печатались в 1988 году в «Новом мире», в 1889 – в «Современной драматургии», в 1990 – в журнале «Слово», в 1994 – в «Москве», в 1998 – в архангельском альманахе «Белый пароход»), особенно остро ощущаешь, как важно было бы издать Шергина целиком, в том числе и те материалы, которые до сих пор хранятся в частных и государственных архивах. Так нужно именно сейчас, современным читателям, наследие Шергина, так необходимо издавать его и для детей, и в виде «избранного», так много может он дать нам, сегодняшним. И, конечно, пришло время подготовки собрания сочинений Шергина – писателя, названного Владимиром Личутиным «наставником к совестной жизни».

2003 год объявлен на родине писателя, в Архангельске, годом Шергина. Планируется проведение первой научной конференции, посвященной его творчеству, организация выставок и конкурсов, чтений и вечеров. Но, наверное, было бы совсем неплохо, если бы и для всех читателей России этот год прошел под знаком Шергина. Ибо его книги, посвященные не прошлому, а непреходящему, «единому на потребу», дарящие нам радость, «веселье сердечное», указывают единственно верный путь и для каждого из нас, и для нашей многострадальной России. Путь, вектор которого можно обозначить еще одним любимым шергинским словом – «доброчестный». Именно так – доброчестно – живут герои его рассказов. Так призывает он жить и нас.

В 1949 году гонимый, не печатавшийся, жестоко нуждавшийся и часто и тяжело болевший Борис Шергин записывал в своем дневнике: «В мире сем род человеческий влачит жизнь посреди горя, несчастий, бед, посреди нужды, лишений, болезней и смертей… ''Мир во зле лежит''. Слезы кругом. Похмельное любленье плоти как воск тает, как чад рассеивается в скорбях и печалях жизни. Кая житейская сладость печали непричастна? Кая ли слава стоит на земле непреложна?

Есть другая красота нетленная, вечная. Есть красота, в сиянии которой тонет всякая скорбная тьма нашего существования. Слышишь ли Иоаннов пасхальный благовест: ''И свет во тьме светится и тьма его не объят''… Сергий Радонежский, святая Русь, вера христианская. ''Севете тихий''. Тихий, но всемогущий. Тихий, но тишина эта покрывает и в ничто прелагает визг, лязг и скрежет бедственного нашего житья-бытья».

Об этой красоте, об этой радости, об этом свете рассказывает нам свои тихим голосом Борис Шергин. Нужно только услышать его.

Елена Галимова

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

Стихосложныи Грумант


На моей памяти молодые моряки усердно обзаводились рукописными сборниками
стихов и песен.
Иногда такой "альбом" начинался виршами XVIII века и заканчивался
стихотворениями Фета и Плещеева.
В сборнике, принадлежащем знаменитому капитану-полярнику В. И. Воронину,
находился вариант "Стихосложного Груманта", написанного безвестным помором.
В старинном сборнике поморских стихов "Рифмы мореплавательны",
принадлежащем моему отцу, также был вариант названной песни. Напечатанный
здесь текст "Стихосложного Груманта" представляет собою свод двух вариантов.
В молодых меня годах жизнь преогорчила:
Обрученная невеста перстень воротила.
Я на людях от печали не мог отманиться.
Я у пьяного у хмелю не мог звеселиться.
Старой кормщик Паникар мне судьбу обдумал,
На три года указал отойти на Грумант.
Грумалански берега - русской путь изведан.
И повадились ходить по отцам, по дедам.
Мне по жеребью надел выпал в диком месте.
.Два анбара по сту лет, и избе за двести.
День по дню, как дождь, прошли три урочных года
Притуманилась моя сердечна невзгода,
К трем зимовкам я еще девять лет прибавил,
Грозной Грумант за труды меня не оставил.
За двенадцать лет труда наградил спокойством,
Не сравнять того спокою ни с каким довольством.
Колотился я на Груманте
Довольны годочки.
Не морозы там страшат,
Страшит темна ночка.
Там с Михайлы, с ноября,
Долга ночь настанет,
И до Сретения дня
Зоря не проглянет.
Там о полдень и о полночь
Светит сила звездна.
Спит в молчанье гробовом
Океанска бездна.
Там сполохи пречудно
Пуще звезд играют,
Разноогненным пожаром
Небо зажигают.
И еще в пустыне той
Была мне отрада,
Что с собой припасены
Чернило и бумага.
Молчит Грумант, молчит берег
Молчит вся вселенна.
И в пустыне той изба,
Льдиной покровенна
Я в пустой избе один,
А скуки не знаю
Я, хотя простолюдин,
Книгу составляю Не кажу я в книге сей
Печального виду.
Я не списываю тут
Людскую обиду.
Тем-то я и похвалю
Пустынную хижу,
Что изменной образины
Никогда не вижу.
Краше будет сплановать
Здешних мест фигуру,
Достоверно описать
Груманта натуру.
Грумалански господа,
Белые медведи,-
Порядовные мои
Ближние соседи.
Я соседей дорогих
Пулей угощаю.
Кладовой запас сверять
Их не допущаю.
Раз с таковским гостеньком
Бился врукопашну.
В сенях гостьюшку убил,
Медведицу страшну.
Из оленьих шкур одежду
Шью на мелку строчку.
Убавляю за работой
Кромешную ночку.
Месяцам учет веду
По лунному свету
И от полдня розню ночь
По звездному бегу.
Из моржового тинка
Делаю игрушки:
Веретенца, гребешки,
Детски побрякушки.
От товарищей один,
А не ведал скуки,
Потому что не спущал
Праздно свои руки.
Снасть резную отложу,
Обувь ушиваю.
Про быванье про свое
Песню пропеваю.
Соразмерить речь на стих
Прилагаю тщанье:
Без распеву не почтут
Грубое сказанье

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

Гость с Двины


В Мурманском море, на перепутье от Русского берега к Варяжской горе, есть
смятенное место. Под водою гряды камней, непроглядный туман, и над всем, над
всем, над шумом прибоя, над плачем гагары и криками чайки, звучал здесь
некогда нескончаемый звон.
Заслышав этот звон остерегательный и сберегательный, русские мореходцы
говорили:
- Этот колокол - варяжская честь.
Варяжане спорили:
- Нет, этот колокол - русская честь. Это голос русского гостя Андрея
Двинянина.
Корабельные ребята любопытствовали:
- Что та варяжская честь? Кто тот Андрей Двинянин?
Статнее всех помнили о госте Андрее двинские поморы. Этот Андрей жил в те
времена, когда по северным морям и берегам государил Новгород Великий.
Андрей был членом пяточисленной дружины. Сообща промышляли зверя морского,
белого медведя, моржа, песца. Сообща вели договоренный торг с городом
скандинавским Ютта Варяжская.
В свой урочный год Андрей погружает в судно дорогой товар - меха и зуб
моржовый. Благополучно переходит Гандвиг, Мурманское море и Варяжское.
Причаливает у города Ютты. Явился в гильдию, сдал договоренный товар
секретариусу и казначею. Сполна получил договоренную цену - пятьсот золотых
скандинавских гривен. Отделав дела, Андрей назначил день и час обратного
похода.
Вечером в канун отплытия Андрей шел по городской набережной. С моря
наносило туман с дождем. Кругом было пусто и нелюдимо, и Андрей весьма
удивился, увидев у причального столба одинокую женскую фигуру. Здесь обычно
собирались гулящие. Эта женщина не похожа была на блудницу. Она стояла, как
рабыня на торгу, склонив лицо, опустив руки. Ветер трепал ее косы и воскрылия
черной, как бы вдовьей, одежды.
Андрей был строгого жития человек, но изящество этой женщины поразило его.
Зная скандинавскую речь, Андрей спросил:
- Ты ждешь кого-то, госпожа?
Женщина молчала. Андрей взял ее за руку, привел в гостиницу, заказал в
особой горнице стол. Женщина как переступила порог, так и стояла у дверей,
склонив лицо, опустив руки. Не глядела ни на еду, ни на питье, не отвечала на
вопросы.
Андрей посадил ее на постель, одной рукой обнял, другой поднес чашу вина.
- Испей, госпожа, согрейся.
Женщина вдруг ударила себя ладонями по лицу и зарыдала.
- Горе мне, горе! Увы мне, увы! Забыл меня бог и добрые люди!
Беспомощное отчаяние было в ее, рыданиях. Жалость, точно рогатина, ударила
в сердце Андрея.
- Какое твое горе, госпожа? Скажи, не бойся! Я тебя не дотрону.
Переводя рыдания, женщина выговорила:
- По одежде твоей вижу, господине, ты русский мореходец. Мой муж тоже был
мореходец.
-Был мореходец?-переспросил Андрей. -Ты вдовеешь, госпожа?
- Почти что вдовство. Мой муж брошен в темницу.
- За что же?
- Я расскажу тебе, господине. Мой муж с юношеских лет ходил на здешних
торговых судах. Когда мы поженились, загорелся он мыслью построить собственное
суденышко. Сколько своими руками, столько помощью товарищей построен был
кораблик, пригодный к заморскому плаванию. О, как мы радовались, господине!
Тогда задумывает муж сходить в Готтский берег на ярмарку. Но где взять деньги
на покупку прибыльного в Готтах товару? И опять судьба улыбнулась нам: здешняя
гильдия дает моему мужу деньги в долг на срок - вернуть долг сполна по
возвращении с Готтского берега. О, как мы радовались, господине! Днем муж
закупал товар и погружал на судно. Ночами мы рассчитывали, сколько у нас
останется прибыли по уплате долга в гильдию. Я не плакала, провожая мужа, я
радовалась. Но пути божьи неисповедимы. Еще кораблик наш не дошел Готтского
берега, налетела штормовая непогода. Кораблик нанесло на камни и разбило в
щепы. Дорогой товар утонул.
Муж вернулся в Ютту бос и наг. По суду гильдии его бросили в темницу на
срок, покуда не уплатит долга. Это было два года назад, господине.
Я осталась одна с двумя маленькими детьми. Надо было кормить мужа в
темнице, прокармливать детей. Я стала работать у рыбного засола. С рассвета до
заката, на ветру, на снегу, на дожде. За труд платили рыбой. Голову варила и
несла мужу, остальное доедала с детьми. Хлеб подавали соседи, добрые люди. И
они же доводили меня до отчаяния. Всякий день я слышала: "Гордячка ты,
бесстыдница! Рыбный засол не работа! Сама подохнешь и семью уморишь. Иди на
пристань, торгуй своим телом, пока молода. Познатнее дамы торгуют любовью по
нужде, а ты кто?"
С ужасом я слушала такие речи. Стать блудницей, пропащей... Утопиться бы -
и то нельзя: без меня замрут мои дорогие муж и дети. И вот сегодня город тонет
в тумане. И я решила: вечером пойду и стану у пристани. В такую непогоду никто
из горожан не ходит, никто моего позора не увидит. Меня, господине, ты и
приметил у причального столба и привел сюда. Вот и все.
- Госпожа, как велик долг твоего мужа?
- Страшно вымолвить, господине: без малого сто золотых скандинавских
гривен.
Андрей соображал:
"На нас пятерых я получил пятьсот гривен, по сто гривен на брата. Моей
долей я волен распорядиться".
Он выговорил:
- Следуй за мной, госпожа.
Город накрыт был белесым туманом. Но Андрей шел быстро, уверенно. Женщина
едва поспевала за ним. На спуске к пристаням еле блазнила древняя церквица.
Андрей сказал: - Стань, госпожа, в церковных воротах и не соступи с места. Жди
меня. Я тотчас вернусь.
Как птица слепым полетом в тумане, он побежал на свой корабль. Спустился в
каюту, отомкнул ларец с общей казной, в кожаный кошель отсчитал сто золотых
гривен. Спрятал кошель за пазуху, побежал обратно в город. Женщина стояла в
каменной нише, как изваяние. Андрей сказал:
- Я принес тебе нечто, госпожа. Но должен проводить тебя до дому.
-Господине,- отвечала женщина,- мой дом близко. Видишь, в конце улицы
брезжит огонек. Это мой сынишка поставил на окне светильник, боится, чтобы
мать не заблудилась.
Андрей все же проводил ее до дому.
- Теперь ты дома, госпожа. Вот, держи обеими руками этот кожаный кошель. В
нем сто золотых гривен. Завтра утром иди в гильдию, объяви о себе секретариусу
и казначею. Они примут гривны счетом и весом. Также выдадут тебе пергамент с
печатями, что твой муж чист от всякого долга.
Завтра, до полудня, твой муж возвратится домой полноправно и свободно. А
теперь прости, госпожа.
Сотворив поклон, Андрей зашагал обратно, и его накрыло
туманом.
Тогда только женщина опомнилась, бросилась вслед Андрею и закричала:
- Господине, господине! Человек ты или ангел? От сотворения мира неслыхана
такая великая и богатая милость!
Она бежала и кричала, но не знала, в какой переулок, к каким пристаням
свернул Андрей, и крик ее был как крик чайки в море. Тогда женщина упала на
дорогу и, рыдая и молясь, целовала следы Андреевых ног на сыром песке.
В ту же ночь, до утренних часов, Андреев корабль покинул Ютту Варяжскую и,
открыв паруса, пошел в русскую сторону.
Оминув Варяжскую Гору, Андрей проходит море Мурманское и наконец, одолев
жерло, достигает Двинской земли.
В сборной избе Андрей здравствуется с четырьмя своими товарищами. Справив
поклон, они спрашивают:
- Каково путь и торговлю справил, господине?
Андрей отвечал:
- Вашим счастьем, государи, бог дал все благополучно. В Ютте казначей и
секретариус товар похвалили и договоренную цену уплатили, пятьсот гривен
золотом свесили счетом и мерою.
Андрей поставил на стол ларец с золотом.
- Здесь, государи, только ваша доля - четыреста гривен золотом. Свою долю
- сто гривен - вынял и стратил.
- Суматоху говоришь, государь! Общая казна делится сообща. Никто из
пайщиков не вправе выхватить из общей казны ни единой серебряной копейки. Ты,
государь Андрей, поступил самочинно, самонравно, самовольно. Ты переступил
Морской промышленный устав!
Ни единого слова покорного не приготовил Андрей своим товарищам. Вышел из
горницы, так дверью двизнул, что изба дрогнула.
С этого дня и часа остуда легла меж Андреем и четырьмя его товарищами. Эта
остуда была на руку соседственной артели. Артельный староста "подвесил Андрею
лисий хвост".
- Тебе, преименитому кормщику, не дозволено копейки взять из казны! Твоей
бы дружине перед тобой на четвереньках бегать, а они свою ногу тебе на голову
ставят. Переходи в нашу дружину. Будешь над нами государить, а мы тебе будем в
рот глядеть и от тебя слова ждать.
- Куда походите?-спросил Андрей.
- Зимовать на Матку, на Новую Землю. Люди к походу
готовы.
Андрей был крут на поворотах - дал согласие. Ушел на Новую Землю, не
сказавшись, не спросившись со старыми своими товарищами. И те оскорблены были
даже до слез: ушел, не простился!
На Новой Земле кормщик Андрей государил и осень, и зиму, и весну. Там, в
невечерний день, к Андрею пришла та, которая говорит о себе: "Я - детям утеха,
я - старым отдых, я - рабам свобода, я - трудящимся покой".
Андрея положили в каменном берегу, накрыли аспидной плитой. На плите
высечена надпись: "Спит Андрей Двинянин, жда архангеловы трубы".
Эта весть об Андрее прилетела на Двину, и была печаль великая, и дружина
плакала - ушел и нам прощения не оставил.
Через четыре года по Андрееве исходе, значит, через пять лет после его
быванья в Ютте, пришел на Двину скандинавский корабль, и хозяин корабля стал
сыскивать об Андрее. В тот же вечер встретился с Андреевой дружиной.
- Вы Андреева дружина. Вам должно принять эти гривны. - Недостойны.
- Раздайте скудным, бедным людям.
- Не нашими руками раздавать. Тяжко нам будет получать спасибо за Андрееву
милость.
Наконец сошлись на том, что надобно учредить память Андрею. А как Андрей
был отменный мореходец, то да будет память его знатна и слышна в морском
сословии.
- Наша Двина ходит промышлять рыбу в Западный Мурман, близ Бусой салмы.
Это место вы, скандинавы, зовете "Жилище туманов", и Андрей мечтал учредить
здесь остерегательный звон.
- Быть по сему,-отозвался варяженин.-Я в эту же зиму вылью колокол и
весной, на Троицу, привезу кораблем.
- Быть по сему,- отвечали двиняне.- Мы явимся на Мурман раньше тебя и к
Троицыну дню возведем на Бусой вараке столп-звонницу. Еще кладем на тебя
заповедь, государь варяженин. По ободу, по краю колокола, вылей сей стих:
"Малый устав преступив, исполнил великую заповедь".
Как пообещал варяженин, так и учинил. Сыскались в Скандинавии искусные
мастера-литейщики. Вылили из меди, олова и серебра художный колокол. Только
стих, завещанный двинянами, вылили латинской речью. По тому же латинскому
обычаю колокол был окрещен и наречен Андреем.
Весною, когда полетели в русскую сторону гуси, гагары и утята, варяженин
погрузил колокол на свой корабль и вслед за птицей, пошёл в русский ветер.
В эту пору стоит на Мурмане беззакатный день, и берега грезят и манят в
великой прозрачности.
Варяженин видит Бусую вараку в полном лике: на вершине возведена звонница
новгородским обычаем, но в один пролет.
Варяженин трубит в рог, и Русь трубит ответно. Колокол вздымали на гору на
моржовых ремнях, всем народом.
Звон был учрежден западным обычаем: в пролете, в железных гнездах, ходила
дубовая матица. В матицу врощены уши колокола. От ушей спущены до земли
ременные вожжи. Звонарь, стоя на земле, управлял вожжами. Матица начинала
ворочаться, раскачивая колокол. Колокол летал в пролете, язык бил свободно,
рождая звук певучий, грозный и жалобный.
Это звенящее нескончаемое пение носилось по океану триста лет. И
проходящие мореходцы поколение за поколением поминали гостя Андрея с Двины и
гостя Варяженина.
После этих времен дошел день и час: колокол зазвонил сам собою, ужасая
слышавших.
"Последи же бысть трясение земли о Западный берег Мурмана".
Тряхнуло гору в Кольской Губе, дрогнула Бусая варяка, качнулась звонница.
Колокол звеня и рыдая, как птица слетел в глубину морскую. Но и в начале
нынешнего столетия мореходцы уверяли, что звенит Андреев колокол и на дне
моря-океана.

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...