|
(Русская сказка)
В царствование великого князя Владимира, неподалеку от Киева, на берегу быстрого Днепра, в уединенной хижине жили три молодые девушки, сиротки, очень дружные между собой. Одну звали Пересвета, другую — Мирослава, а третью — Людмила.
Пересвета и Мирослава были прекрасны, как майский день. Соседи называли их алыми розами, отчего они сделались несколько самолюбивы.
Людмила была не красавица, никто ее не хвалил, и подруги ее, которых она любила всем сердцем, твердили ей каждый божий день:
— Людмила, бедная Людмила, ты никогда не выйдешь замуж. Кто тебя полюбит — ты не красавица и не богата.
Добрая Людмила верила им в простоте сердца и не печалилась. “Они говорят правду: я никогда не выйду замуж. Что ж нужды? Я буду любить Пересвету и Мирославу больше всего на свете, буду ими любима, какого счастия желать мне больше?” — так думала простосердечная Людмила, и чистая душа ее была спокойна. Ей минуло пятнадцать лет, но еще никакое смутное желание не волновало ее невинного сердца. Любить своих подруг, ходить за цветами, распевать песни, как нежная малиновка, — вот и все удовольствия, которые были у доброй Людмилы.
В один прекрасный день все три подруги гуляли по берегу ручья, осененного соснами и березами. Пересвета и Мирослава рвали цветы для украшения головы, и Людмила рвала их — для Пересветы и Мирославы. Она воображала, что ей неприлично думать об украшении.
Вдруг они увидели на берегу ручья старушку, которая спала глубоким сном. Солнечные лучи падали прямо на ее седую голову. Пересвета и Мирослава засмеялись.
— Сестрица, — сказала одна, — как тебе нравится эта красавица?
— Лучше тебя, Мирослава!
— И тебя, Пересвета!
— Шафран едва ли превзойдет желтизной эти прекрасные щеки, покрытые приятными морщинами.
— А этот нос, Пересвета, не правда ли, он очень скромно пригнулся к подбородку?
— Сказать по правде, и подбородок отвечает своей фигурой красивому носу. Они срослись, сестрица.
В продолжение разговора и та и другая беспрестанно смеялись.
— Ах, сестрицы, — сказала тихая Людмила, — вам не пристало смеяться над этой старушкой. Что она вам сделала? Она стара, ее ли это вина? И вы состаритесь в свою очередь, зачем же смеяться над тем, что непременно будете иметь сами? Смеяться над старыми — значит прежде времени смеяться над собой. Будьте рассудительны, а главное — будьте жалостливы. Усмотрите, как солнце палит голову этой бедной женщины. Давайте наломаем березовых веток и сплетем вокруг нее маленький шалашик, чтобы сон ее был тихим и спокойным. Проснувшись, она благословит нас и будет за нас молиться. А небо всегда исполняет молитвы стариков и нищих, так говорила мне покойная матушка.
Пересвета и Мирослава почувствовали свою вину. Они наломали вместе с Людмилой березовых веток, сплели шалаш и прикрыли им голову спящей. Старушка скоро проснулась, увидела над собой тень, удивилась и начала осматриваться.
Перед ней стояли Пересвета, Мирослава и Людмила.
— Благодарю вас, милые незнакомки, — сказала она. — Подойдите, я хочу вас отблагодарить. Вот три пояса, каждая из вас может выбрать для себя тот, который покажется ей лучше и более к лицу.
Старушка положила на траву три пояса. Два из них были очень богаты, из крупного жемчуга и алмазов, а третий был простой, необыкновенной белизны лентой, украшенной фиалками.
Пересвета и Мирослава набросились на жемчуг и алмазы, Людмиле досталась белая лента.
— Благодарю тебя, — сказала она старушке, — этот простой убор мне подойдет. Пересвета и Мирослава прекрасны лицом — им нужно и одежду иметь прекрасную, а для меня довольно простой и скромной.
— Ты говоришь правду, мой друг, — сказала старушка Людмиле, надевая на нее пояс, — никогда ни за какие сокровища на свете не снимай с себя этой ленты. Не верь людям, которые будут говорить, что он тебе не к лицу, остерегайся обольщения гордости. Потеряв этот пояс, ты потеряешь и счастье, с ним неразлучное.
Людмила поцеловала старушку и дала ей слово никому не отдавать подарка.
Старушка исчезла. Пересвета и Мирослава не могли вслушаться в ее слова — они с восхищением рассматривали свои жемчуга и алмазы и едва успели сказать, что они ей очень благодарны.
Взявшись за руки, они побежали в свою хижину, а Людмила, заметив, что они тайно между собой в чем-то совещаются, шла за ними поодаль.
— Не правда ли, — сказала наконец Мирослава, обернувшись к Людмиле, — эта смешная старушка сделала тебе очень богатый подарок?
— Не богатый, но очень приятный — я не люблю пышности.
— Но почему бы ей не сравнять тебя с нами?
— Я об этом не подумала. То, что мне дарят, приятнее того, в чем мне отказывают.
— Посмотри, как блистают наши алмазы.
— Посмотрите на мою ленту, как она бела!
— И тебе не завидно?
— Можно ли завидовать тем, кого любишь? Я довольна тем, что вы счастливы. — Ты добрая девушка, Людмила. Останься дома — мы пойдем в Киев покупать новые платья, наши слишком бедны для таких поясов, которые украшены алмазами и жемчугом. За одну жемчужину мы сможем купить десять пар самого богатого платья.
Пересвета и Мирослава отправились в Киев, а Людмила осталась дома одна — поливать цветы и кормить своих птичек.
К вечеру Мирослава и Пересвета возвратились в хижину с большим запасом богатых нарядов.
— Важная новость, сестрица, — сказала Пересвета Людмиле. — Молодой князь Святослав, Владимиров сын, прекрасный, как весенний день, и храбрый, как богатырь Добрыня, хочет выбрать себе невесту. Множество красавиц, боярских дочерей и даже простых поселянок, собирается в Киев из дальних русских городов, из деревень и хижин. Кто же запретит и нам искать руки прекрасного князя Святослава? Бог дал нам красоту, а добрая старушка наградила богатством. Мы хотим переселиться в Киев: каждая из нас благодаря своему драгоценному поясу может с честию и отличием показаться среди людей. И ты, добродушная Людмила, можешь ехать с нами. Ты будешь смотреть за домом, увидишь и церемонию выбора, которая должна быть чрезвычайно великолепна.
— Я охотно буду служить вам от всего сердца, — отвечала с веселой улыбкой Людмила. — Ваша радость — мое счастье. Старайтесь пленить прекрасного князя, а я буду молить Бога, чтобы он склонил к вам его сердце.
Сказано — сделано. На другой день подруги отправились в Киев. Один из бояр записал их имена в число желающих представить себя на выбор князю Святославу. Людмила не показывалась никому. Она молилась Богу о счастье своих подруг, шила им платья, нанизывала для них ожерелья, выкладывала золотым галуном и алмазами их сарафаны. Забывая себя, она жила для своих милых подруг.
И наконец наступил торжественный день выбора. Вечером дворец великого князя Владимира осветился тысячами светильников. Палата, назначенная для торжества, была обита малиновым бархатом, скамейки, на которых надлежало сидеть красавицам, были покрыты шелковыми коврами с золотой бахромой, а для великого князя Владимира и князя Святослава приготовили на возвышенном месте два кресла из слоновой кости с золотой насечкой. На улице, ведущей к княжескому двору, теснилось множество народа, повсюду горели разноцветные огни.
Наконец зазвучали бубны. Сто красавиц, цветущих, как весенние розы, шли попарно среди восхищенной толпы киевлян ко дворцу великого князя. Каждая имела при себе прислужницу: Пересвете и Мирославе сопутствовала Людмила.
Людмила была одета в белое платье и опоясана своим поясом. Русые волосы ее, заплетенные косой, были перевиты простой лентой. Она с сильным трепетом приблизилась к палате князя Владимира, села позади своих подруг и с тайным, робким предчувствием стала смотреть на дверь, через которую должны были войти великий князь Владимир и сын его Святослав.
Долго царствовала глубокая тишина в княжеской палате. Вдруг заиграла военная музыка, двери растворились с шумом. Вошли бояре и богатыри. Одни были одеты в богатые парчовые платья, другие — в великолепные военные доспехи, в золотые кольчуги и в блестящие шлемы, осененные белыми перьями. Они разделились и стали по обе стороны княжеского трона. Утихла музыка, все глаза обратились на открывшиеся двери. Появился князь Владимир в богатом княжеском уборе. Он вел за руку молодого Святослава, одетого просто, с открытой головой, с разбросанными по плечам светло-русыми кудрями, прелестного, цветущего молодостью. Стан его был гибок и строен, походка величественна, все движения приятны.
Ах, Людмила, Людмила, что сделалось с твоим сердцем при взгляде на прекрасного юношу?
“Почему я не красавица, почему не богата?” — подумала она, опустила глаза, но потом опять, против воли, устремила их на прелестного князя, который стоял один, посреди обширной палаты, прекрасный, как ангел в виде человека... глаза ее встретились с глазами прекрасного Святослава. О небо! Он подходит к ней. Мирослава и Пересвета встают, думая, что выбор должен пасть на одну из них... но Святослав подает руку Людмиле.
— Вот она, вот та, которая представлялась душе моей и наяву и в мечтах сновидения. Ей отдаю я и руку и сердце.
Людмила едва не лишилась чувств. Святослав подвел свою нареченную невесту к великому князю Владимиру, а потом посадил подле него на кресло из слоновой кости.
— Какой выбор! — шептали оскорбленные красавицы, глядя на скромную Людмилу, одетую просто и не имеющую блестящей красоты.
Пересвета и Мирослава были вне себя от досады и зависти.
— Кто бы подумал, — говорили они одна другой, — нам предпочесть Людмилу — какое ослепление!
Мужчины тоже смотрели на Людмилу, но чувства их были другого рода.
— Как она прелестна! — говорили и старики и молодые. — Какая привлекательная скромность, какой невинный взгляд, какая нежная, милая душа изображается на ее приятном лице.
Людмила сама не понимала того нежного чувства, которым переполнилось ее сердце. Она не смела взглянуть на прекрасного князя Святослава. Святослав пожимал ее руку и ободрял своим взглядом.
Когда великий князь Владимир начал говорить, все утихло.
— Сын мой, — сказал он прекрасному Святославу, — твой выбор приятен моему родительскому сердцу, но красота не одно достоинство супруги. Я хочу, чтобы она была соединена с качествами и дарованиями более надежными. Избранная тобою невеста превосходит всех других прелестью лица. Посмотрим, каковы ее дарования и ум.
Людмила побледнела, услышав слова великого князя Владимира.
— Ах! — воскликнула она. — Я ничему не училась! Это минутное торжество послужит только к тому, чтобы доказать всему свету мое невежество. Отпусти меня, великий князь Владимир. Я пришла сюда не для того, чтобы оспаривать у других, более достойных, то счастье, для которого не предназначена судьбой. Я пришла насладиться счастьем одной из моих милых подруг. Отпусти же меня, мой жребий — скрываться в бедной хижине, ходить за цветами, довольствоваться уделом низким и никогда не мечтать о троне.
Князь Владимир посмотрел с улыбкой благоволения на скромную Людмилу и приказал ей остаться на своем месте.
Принесли стройные гусли. Все красавицы, каждая в свою очередь, запели песни о храбрых витязях или нежной любви. Каждая пела о том чувстве, что влекло ее сердце к прекрасному князю Святославу.
Пришла очередь Людмилы. Она побледнела и затрепетала, но невидимый прошептал
— Не бойся, Людмила! Пой ту песню, которую пела тебе твоя матушка, когда качала тебя в колыбели.
Людмила узнала голос старушки, которая подарила ей пояс.
Она взяла в руки гусли, и чудо! Пальцы ее с легкостью ветра полетели по струнам, а голос — чистый и звонкий, запел песню, которую слышала она в далеком детстве.
“Роза, весенний цвет, скройся под тень
Рощи развестистой. Бойся лучей
Солнца палящего, нежный цветок!” —
Так мотылек золотой розе шептал.
Розе невнятен был скромный совет:
Роза пленяется блеском одним!
“Солнце блестящее любит меня;
Мне ли, красавице, тени искать?”
Гордость безумная! Бедный цветок!
Солнце рассыпало гибельный луч:
Роза поникла пышной главой,
Листья поблекли, запах исчез.
Девица красная, нежный цветок!
Розы надменной помни пример.
Маткиной-душкою скромно цвети,
С мирной невинностью цветом души.
Данный судьбою скромный удел,
Девица красная, счастье твое!
В роще скрывался, ясный ручей,
Бури не ведая, мирно журчит!
Людмила замолчала, но голос ее еще долго отдавался в сердцах слушателей. Молодой князь в восхищении прижал ее к своему сердцу:
— Ты ангел, слетевший с неба для того, чтобы сделать меня счастливым!
Опять заиграла музыка, и началась пляска. Соперницы Людмилы очаровали зрителей красивыми движениями, легкостью и быстротой. Но Людмила затмила их искусство прелестью простоты: во всех ее движениях было что-то очаровательное — скромность, соединенная с милой веселостью. Она была сама невинность, и зрители не могли на нее насмотреться. Сердца их летели за нею вслед... Музыка замолчала... Людмила с потупленными глазами, с разгоревшимся румянцем на щеках села на свое место. Она не смела радоваться, не смела взглянуть на Святослава.
Давно уже прошла половина ночи. Великий князь взял Святослава за руку, и они вышли из палаты вместе с боярами и богатырями. Красавицы тоже удалились, — но испытание на этом не окончилось — оно должно было продолжаться три дня подряд.
Людмилу отвели в дворцовый терем, великолепно убранный, и приставили к ней множество прислужниц. Она осталась одна, погруженная в задумчивость, с новыми, доселе незнакомыми ей чувствами и с милым образом прелестного Святослава в душе.
А мы, оставив на время Людмилу, вспомним о двух ее подругах, Пересвете и Мирославе.
— Могли ли мы вообразить, — говорила Мирослава Пересвете, — чтобы нам предпочесть Людмилу! Или все они слепы, или в том поясе, который подарила ей старуха, есть какая-то хитрость. Она была к нам столь щедра, могла ли она позабыть Людмилу? Конечно, ее простой пояс драгоценнее наших, осыпанных жемчугом и алмазами. Заметила ли ты, как он блистал на ней вчера вечером?
— Да, Мирослава, наверное, ты права. Нужно его похитить, и тогда увидим, сможет ли она помрачить тебя и меня своими дарованиями и красотой.
На другой день рано утром Пересвета и Мирослава пошли в терем Людмилы. Она бросилась к ним в объятья.
— Милые мои подруги, я сама стыжусь тех почестей, которыми вчера была осыпана! Не понимаю, как могли предпочесть меня, бедную, некрасивую Людмилу, вам — прекрасным, богатым и достойным всякого предпочтения.
— Добрая Людмила, — отвечала ей Мирослава, — странное для тебя кажется для нас весьма естественным. Мы не завидуем, но искренно радуемся твоему счастью. Время открыть тебе глаза: перестань считать себя некрасивой. Бог наградил тебя прелестным лицом. Из любви к тебе мы называли тебя дурной, ведь похвалы могли испортить твое невинное сердце. Теперь притворство не нужно, и ты наконец должна узнать, что превосходишь всех женщин красотой, любезностью и дарованиями.
— Сестрицы, не смеетесь ли вы надо мной?
— Ах, мой друг, как можешь ты о нас так думать? Мы говорим истинную правду. Но позволь нам сделать тебе одно дружеское замечание: ты имеешь два недостатка, весьма важных и препятствующих тебе воспользоваться дарами природы. Ты слишком застенчива и слишком небрежна в своей одежде. Нынче вечером мы опять будем представлены великому князю Владимиру и сыну его, Святославу. Говорят, что в Киев приехала какая-то псковитянка, красотой подобная ангелу и очень искусная в одежде. Бойся, чтобы она не похитила у тебя прекрасного Святослава. Нарядись как можно лучше — красоте твоей прилична и одежда пышная. Мы принесли тебе на выбор несколько платьев. Надень то, которое покажется тебе к лицу, и мы будем радоваться твоей победе.
Мирослава и Пересвета расстелили перед Людмилой несколько великолепных уборов. Новое чувство родилось в душе невинной девушки — она вообразила себя первой красавицей во всей русской земле и покраснела, взглянув на простой и бедный свой убор. Она примеряла принесенные платья одно за другим; выбрала самое великолепное. Хотела Людмила надеть богатый пояс поверх белой ленты, которую получила в подарок от старушки, но, по несчастью, пояс был слишком мал. Пересвета и Мирослава уговаривают ее пожертвовать бедной лентой пышному жемчужному поясу. Людмила колебалась, но потом уступила их требованиям и отдала Пересвете белую ленту, а надела жемчужный пояс.
— Какой стройный, прелестный стан! — воскликнули обе подруги. — Эта псковитянка явилась в Киев только для того, чтобы сделать еще славнее торжество нашей Людмилы. Прощай, милая подруга, вечером увидимся во дворце князя Владимира.
Они расстались. Людмила, в восхищении от нового богатого убора, любовалась на себя в зеркало, примеряла жемчужный пояс, и белая лента была ею совсем забыта.
Ах, Людмила, и ты занимаешься красотой своей, как суетная, надменная прелестница. И ты смотришься в зеркало, а прежде в светлый ручей смотрела лишь для того, чтобы полюбоваться его чистотой, легкими струйками и блестящими камушками, рассыпанными на дне.
Наконец наступила желанная минута. Красавицы, бояре и богатыри сошлись в палату великого князя Владимира. Святослав с волнением смотрел на дверь, в которую должна была войти Людмила. Раздались приятные звуки флейты. Вошла Людмила, покрытая белым покрывалом и окруженная множеством богато одетых прислужниц. Святослав побежал к ней навстречу, нетерпеливой рукой сорвал с ее головы белый покров... Боже, какая перемена! Он не узнал Людмилы.
— Что я вижу! — воскликнул изумленный Святослав. — Кто ты, незнакомка, и где моя Людмила?
— Я Людмила, неужели ты не узнал меня, Святослав?
— Ты Людмила? Не может быть, это обман!
Ропот негодования послышался в княжеской палате; никто не мог узнать Людмилы.
Князь Владимир поднял руку, и все умолкло.
— Ты называешь себя Людмилой, я верю твоим словам. Верю, что красота твоя могла измениться в течение одного дня, но дарования твои должны быть неизменны. Подайте гусли, садись и спой нам ту песню, которую ты пела вчера.
Людмила, несколько ободренная, подходит к гуслям... О чудо! Пальцы ее неподвижны, голос дик и неприятен.
Князь Владимир в великом гневе встал с престола и приказал Людмиле удалиться. Испытание было отложено до следующего вечера.
Что стало с тобой, несчастная, добросердечная Людмила? Ты плачешь, ты в отчаянии, ты страдаешь от безнадежной любви! Где твое прежнее спокойствие, где прежняя беспечность невинной души?
Заливаясь слезами, она оставила Киев и поспешила укрыться в бедной хижине, на берегу светлого источника, под сенью развесистых берез, среди которых провела она свою цветущую молодость.
“Зачем, зачем я оставила тебя, моя спокойная хижина?” — так думала бедная Людмила, идя через рощу по знакомой извилистой тропинке.
Приблизившись к хижине, она увидела, что в ней горит огонь, и испугалась, не зная, войти в нее или нет. Наконец она решилась, отворила дверь, и что же? В хижине сидит ее знакомая старушка. Людмила остолбенела от удивления, несколько минут она не могла проговорить ни слова, наконец пришла в себя и залилась горькими слезами.
— Ах! — сказала она старушке. — Ты одна причина моего несчастья! Для чего ты возвела меня вчера на трон, которого я не искала, о котором никогда не могла и подумать? И для чего теперь, когда пленительная надежда ослепила мою душу, когда любовь в моем сердце стала для меня драгоценнее и даже почестей трона, я лишена всего, покрыта стыдом, и от кого же? От тебя, которой я не сделала никакого зла, которой, напротив, хотела сделать добро, не ожидая за это никакой награды! Прекрасные места, в которых я родилась и провела мою молодость, теперь для меня темница! Душа моя — в стенах пышного града Киева. Никогда я не забуду того, чего лишилась, чем обладала одну минуту. Какое земное счастье может служить заменой того милого взора, который устремил на меня прекрасный Святослав, которым воспламенилось мое сердце, прежде спокойное и веселое. Что сделала я тебе, чем навлекла на себя твое гонение?
— Выслушай меня, Людмила, — отвечала ей старушка. — Мне легко перед тобой оправдаться. Я полюбила тебя с первого взгляда и в знак благодарности подарила тебе пояс, который имеет силу украшать всякую женщину. Девушка, обладающая им, торжествует над всеми соперницами, но без него она теряет свою силу. Для чего же, Людмила, ты не сберегла данного мною тебе сокровища? Для чего пояс скромности ты променяла на пояс суетности? Лишившись его, ты потеряла и дары, с ним соединенные. Даже взор твоего любимого не мог узнать тебя в твоем новом наряде.
— Ах! — воскликнула Людмила. — Бедная, жалкая моя участь, я сама виновата в том, что лишила себя счастья! Никогда я теперь не увижу прежнего времени. Улетело веселье души моей, умчались мои прежние радости. Другая теперь овладеет душой прекрасного Святослава.
Людмила закрыла обеими руками свое лицо и горько заплакала.
— Утешься, мой друг, — сказала старушка, взяв ее за руку с нежной улыбкой, — тебя обманули твоя неопытность и хитрость завистливых подруг — Мирославы и Пересветы. Но ты невинна в сердце. Я возвращаю тебе потерянный пояс. Я следовала невидимо за Пересветой и Мирославой, когда они шли от тебя со своей добычей. Между ними разгорелся ужасный спор: каждая хотела иметь пояс, но он не достался ни одной. Только ты достойна обладать им по своему добросердечию и своей скромности.
Людмила бросилась целовать руки своей благодетельницы, та вытерла ей слезы, поцеловала в розовые щеки и опоясала своей белой лентой.
Вдруг, по ее слову, кровля низенькой хижины расступилась и глазам изумленной Людмилы предстала великолепная колесница, в которую были запряжены два оленя с серебряной шерстью, с золотыми рогами и крыльями. На месте старушки явилась молодая женщина ослепительной красоты, одетая в чудную одежду, сотканную из розовых лучей. Она посадила Людмилу в колесницу, олени распустили свои золотые крылья, и в один миг колесница очутилась перед стенами Киева.
Наступил вечер. Людмила, одетая очень просто, опоясанная белой лентой, вошла в палату великого князя Владимира и села на свое прежнее место, позади Пересве-ты и Мирославы. Они ее не заметили. Они смеялись над ее глупой легковерностью и говорили друг другу о своих гордых планах. Но Людмила не думала о них — ее взор был прикован к Святославу.
Он сидел подле великого князя Владимира задумавшись, склонив на руку голову, не удостаивая ни одним взглядом окружавших его красавиц. Душа его требовала одной Людмилы, один ее очаровательный образ носился перед ним как милый, пленительный призрак потерянного счастья!
И вдруг — о радость! Он видит ее на том же самом месте, на котором увидел в первый раз, в той же простой одежде. Видит ее с сердечной, нежной любовью, устремившую на него свой взор.
— О Людмила! — воскликнул он и бросился к ней.
— Да здравствует прекрасная Людмила! — воскликнули единогласно бояре, богатыри и витязи.
Святослав, вне себя от восхищения, подвел ее к престолу великого князя Владимира и посадил по правую его руку.
Пересвета и Мирослава побледнели от зависти и досады.
Заиграла музыка, и все опять уступили Людмиле в искусстве пляски и пения. Опять затмила она своих соперниц, которые единодушно, за исключением Пересветы и Мирославы, согласились признать ее победительницей и даже радовались ее победе — столь сильно было очарование скромной красоты, добродушия и непорочности.
Вдруг в палате раздался пронзительный вопль. Страшные змеи с отверстой пастью, с острым жалом и с горящими глазами обвились вокруг Пересветы и Мирославы вместо жемчужных поясов. Людмила бросилась к ним на помощь, желая спасти их от неминуемой смерти, но ее усилия были напрасны. Зрители оцепенели от ужаса. Вдруг послышалось тихое пение, соединенное со звуками струн, в воздухе разлился приятный запах роз и полевых фиалок, и перед всеми предстала прекрасная женщина, окруженная тихим розовым сиянием.
Людмила бросилась перед ней на колени.
— Спаси Пересвету и Мирославу! — воскликнула она, простирая к ней руки.
— Добрая Людмила, змеи, которыми они обвиты — это ядовитые змеи самолюбия и зависти. Прикоснись к ним своей белой лентой, и они исчезнут.
Людмила исполнила ее приказание, и змеи исчезли. Пересвета и Мирослава кинулись в объятия своей добросердечной подруги. Они поклялись ей в искренней дружбе и обещали любить ту, которую ненавидели и которую желали ввергнуть в погибель.
Великий князь Владимир благословил своего сына и Людмилу.
— О Святослав, — сказала прелестная невеста своему жениху, — вот моя благодетельница, которой я обязана твоим сердцем! Три дня назад я была просто бедная Людмила, но теперь...
— Друг мой, — сказала прекрасная женщина, которая явилась когда-то сестрам под видом старухи, — ничто лучше скромности не может украсить женщину, где бы она ни была, в бедной ли хижине, в княжеских ли чертогах.
Сказав так, она исчезла.
Нужно ли говорить о том, что случилось после? И можно ли вообразить, чтобы Святослав не был счастлив со своей Людмилой?
СМИРЕНИЕ ЦАРЕВНЫ
Говорят, что люди прежде были умнее и понимали, что ни над чем не надо смеяться, потому что сама природа никогда ни над чем не смеется и все в ней, точно так же, как и в человеке, полно глубокого и великого смысла. А кто смеется над чем бы то ни было, тот не понимает этого смысла и видит только то, что лежит на поверхности — у него перед глазами.
Однажды в одном большом городе случилась очень странная вещь. В ясный день, вдруг, неизвестно откуда, посреди самой большой площади и даже не прямо на ней, а над ней, просто на воздухе, появился хорошенький мальчик, и люди, как только его увидели, так все разом, будто сговорившись — захохотали. И нельзя было не захохотать, потому что у мальчика было такое лицо, на которое нельзя было смотреть без смеху, а между тем это лицо было очень хорошенькое. У мальчика были отличные черные глазки, но такие лукавые, так они плутовски бегали из стороны в сторону, что каждого так и подмывало выкинуть какую-нибудь веселую штучку. Рот мальчика улыбался самым предательским образом, на щеках выступали веселые ямки, а маленький носик при этом так нахально подпрыгивал кверху, что решительно все помирали со смеху, и старый и малый.
Но ведь и смеху приходит точно так же конец, как и горю. Нахохотавшись вдоволь, до слез и до колотья в боках, люди было принялись хладнокровно рассматривать чудного мальчика. Но тут он снял с головы шапочку, в виде горшочка, и вдруг прямо из головы у него брызнул фонтан самых блестящих искр. Эти искры полетели вверх, направо, налево, во все стороны. Они падали на деревья, на камни, на ослов, лошадей, коров, свиней, людей — везде. И куда бы ни упала искорка, люди начинали хохотать неистово. Падала искра на гнилой забор — люди смеялись, падала на кривое дерево — смеялись, падала на покачнувшуюся избушку — смеялись, падала на горбатого старичка — смеялись, на хромую старушку — смеялись, на гнилую воду — смеялись, на грязную дорогу — смеялись, летели искры в небо — и над небом люди смеялись. Так что наконец ничего не осталось на земле и на небе, над чем бы люди не посмеялись. Все было осмеяно. Но чудному мальчику этого было мало. Он не только сам бросал во все искры, но научил и людей делать то же. И вот с тех пор люди ходят и смотрят: не блестит ли где искорка, или нельзя ли в кого-нибудь пустить искру. Ведь это так весело!
И вот в том самом большом городе, где явился чудный мальчик, у царя была дочь-красавица, и такая добрая, что весь народ любил ее и не мог на нее надивиться. Все звали ее: наша добрая, прекрасная царевна Меллина. Пробовал и в нее бросать свои искры чудный мальчик, но искры не долетали до нее или падали у ее ног и гасли.
А все-таки и Меллина начала бояться этих злых искр. Прежде она, бывало, оденется как ни попало, что под руку попадет или что подадут ей. Все, думает, будет хорошо, потому что сама хороша. А тут вдруг начала оглядываться и осматриваться, так что зеркало ее, которое до тех пор стояло одинокое, в пыли, теперь все просияло от радости. Все, что ни надевала она, все оглядывала, не разорвано ли где, нет ли пятнышка, да не будет ли сидеть на ней коробом.
Была у царевны Меллины старая толстая кормилица Марфа, которая ее вскормила и вынянчила, и жила эта кормилица далеко от дворца, в самом грязном дрянном квартале, который звали Свиные Закутки.
Когда она совсем вынянчила царевну, то царь позвал ее к себе и сказал:
— Ты теперь будешь жить всю оставшуюся жизнь со всеми своими детьми во дворце на покое. Жалую тебя с моего царского стола и плеча — дарю тебе лисью шубу, багрянцем крытую, две нитки зерна бурмицкого и три золотые гривны. Живи себе с миром.
Но толстая Марфа поклонилась царю в ноги и говорит:
— Спасибо тебе, царь-государь, за слово ласковое, за жалованье царское; охотой пошла я в твои палаты твою царскую дочь кормить и пестовать, охотой жила я тут восемь лет, охотой пойду я теперь на волю в мою убогую хижинку. В ней умер мой старый батюшка, в ней скончалась моя родная матушка, в ней мы жили любовно и простились навек с моим мркем, что ушел на войну в твое войско и был убит в сражении. И прошу у тебя милости — не жалуй ты меня царской казной, не дари мне шубу, багрянцем крытую, не дари меня бурмицким зерном. Жила я в палатах твоих, служила тебе верную службу, не из корысти вскормила, вспоила и вынянчила я ненаглядную мою звездочку, царевну мою прекрасную. Кормила, ростила ее и все думала: созревай, наливайся, мое зернышко, ласточка моя сизокрылая; вырастешь ты, зацветешь алым цветиком; тогда полюбуюсь я на тебя, моя прекрасная царевна, и скажу тебе слово правдивое: живи, царская дочь, любовно и праведно, пусть твое сердце будет полным-полно любовью и кротостью, печалью и жалостью ко всякому горю людскому, горю народному, горю великому. И если это желание мое свершится, то не будет для меня выше и краше той великой радости.
Посмотрел царь на мамку-кормилицу, посмотрел из-под седых бровей взглядом милостивым, ласковым и сказал ей:
— Спасибо тебе, слуга верная, усердная, что умела служить от сердца чистого, по правде, по совести. Будь по твоему желанию, не жалую я тебе подарка царского, а дарю я тебя подарком по сердцу: не царь тебе дарит его, а отец дарит, за свою дочь единородную, на память по нем добрую.
И встал, старый царь, снял со своей груди ладонку — защиту от лютой смерти безвременной, от лихого злодея-ворога.
— Завещал мне эту ладонку мой родитель, покойный царь. Передаю ее тебе, моя верная слуга, носи ее, меня поминаючи, да спасет она тебя от всякой лихой беды!
Упала на колени старая мамка-кормилица и заплакала. Вся душа ее от великого счастья перевернулась, и от радости не могла она слова вымолвить.
Крепко любила царевна мамку свою и рассталась с ней не без горьких слез. Она часто виделась с ней, и, чем больше росла, тем крепче становилась эта любовь, потому что царевна сердцем понимала, что за добрая и чистая душа была у ее простой мамки.
И вдруг эта добрая, любимая и любящая мамка сильно захворала и только просит и молит, как бы повидать ей перед концом царевну родимую.
— Взгляну я, — говорит, — на нее хоть одним глазком, взгляну в последний раз и умру, благословив ее.
Встрепенулась царевна. Одеваться скорей да бежать к своей родимой старой мамке! Но только что взялась за дверную ручку как вдруг вспомнила, что теперь уже все стало не то. Что нельзя теперь ей идти, как прежде было, попросту, что осмеют ее теперь, ошикают двадцать раз, прежде чем дойдет она до Свиных Закуток.
Бросилась царевна наряжаться, но и тут беда: что ни наденет, все не так. То ей кажется слишком нарядно, и все скажут: “Вон, смотрите, как вырядилась царевна, это она идет к своей умирающей мамке!” То ей кажется, что все на ней и бедно и гадко, так что все на нее уставятся, как только она выглянет на улицу, и закричат: “Вон, смотрите, какой бродяжкой царская дочь ходит!” Все она у себя перерыла, перебросала, то наденет, то опять сбросит, измучилась, а часы летят себе, и уже вечер на дворе, темный осенний вечер, и снег с дождем в окна колотит.
— Ах, я несчастная! — плачет царевна. — Неужели не увижу я тебя, моя добрая, дорогая мама! Нет, нет, я должна тебя увидеть и помочь тебе! Все вздор! Будь что будет — пойду в чем есть, — и, накинув шубейку, бросилась она к двери.
Но прямо против нее на той стороне улицы мальчишки прыгали по лужам. Как только она отворила дверь, все разом завизжали и захохотали, точно увидели самого чудного мальчика.
Зажала царевна уши, бросилась назад в свой терем.
— Что делать, что делать! — схватилась она обеими руками за голову. А на дворе уже ночь, и вьюга так и злится.
— Мама, дорогая моя, — стонет царевна, — умрешь ты, не повидав своей дочки! Что же я буду делать, несчастная! — И, ломая руки, упала она на перину пуховую, уткнулась головой в подушки и горько, горько зарыдала.
Вдруг слышит, что кто-то дотронулся до ее плеча. Обернулась царевна, и при свете лампадки видит — стоит перед ней маленькая старая старушка.
— Кто ты? — спрашивает в испуге царевна.
— Пришла я помочь твоему горю, из злой беды выручить.
Встрепенулась царевна, а старушка продолжает:
— Поживет твоя мамка до утра, не умрет до самого полудня. А ты лучше скажи мне, чем это ты собралась ее от злой болезни вылечить, от смерти лютой освободить, или так просто своими ясными глазками?
Схватила себя царевна за голову, вся покраснела. Тут только вспомнила, что вместо того, чтобы подумать, чем своей мамке помочь, она только и заботилась о том, как бы не посмеялись над ней. Вскочила она, бежать надо к лекарю или к какому-нибудь знахарю.
А старушонка все улыбается:
— Не надо, моя радость, не надо, моя красавица, все у меня есть, все, что тебе надо; и к знахарю не ходи, никакой знахарь не поможет.
Вытащила она из-за пазухи скляночку:
— Вот зелье лекарственное, снадобье целебное, выпьет она его, вся ее болезнь и пройдет.
— Дай, дай! — говорит царевна и протягивает руки.
— Погоди, красавица, царевна прекрасная, не все вдруг.
— Дай, — просит царевна, — я тебе отдам все, что захочешь.
— Ничего мне не надо, все у меня есть. На тебе скляницу. Только вот что, моя радость, лекарство-то это не простое, надо его давать умеючи, относить с почегом да с оглядкою. Пойди ты с ним завтра утром, как только на башне стороженой пробьет царский колокол. Пойдешь - на восток поклонишься, и неси ты его бережно, к сердечку своему прижимаючи. Слышишь ли, моя красавица?
— Слышу, — говорит царевна.
— Ну и пойдешь ты, приоденешься не в простое платье, а в заморское, — а я тебе и платьице принесла. И без этого платьица лучше и не ходи. Никакое лекарство не поможет.
И вынула она из-под мышки узелок.
— Вот тебе, моя красавица, перво-наперво шапочка; шапочка парадная, нарядная. — И старуха вытащила большой красный колпак, весь испачканный, обшит бубенчиками, а на самой макушке пришит целый пук нечесаной кудели.
Всплеснула ручками царевна и побледнела. Говорит:
— Как, я должна идти в этом колпаке?!
— Должна, моя радость, должна. А вот тебе к нему и душегреечка.
И старуха опять вытащила из узла коротенький нагольный полушубочек, издерганный, засаленный, вывороченный шерстью кверху, и весь обшит он был волчьими хвостами.
— Вот тебе, мое сокровище; надень, принарядись, моя радость, будешь красавица писаная, рисованная; наденешь, пойдешь, все на тебя люди будут дивиться да ахать.
Покраснела царевна, ножкой топ-пула.
— Как, — говорит, — ты смеешь мне, царской дочери, такой наряд шутовской предлагать!
— Не сердись, моя родная. Хочешь — надевай, хочешь — нет, твоя воля: наденешь — мамку свою спасешь, не наденешь — свою царскую спесь спасешь;
что дороже тебе, то и выбирай. А я тебе ничего не предлагаю, я говорю тебе — что надо сделать.
Стоит царевна, закусив губку, то ее в жар, то в озноб бросает. И стыдно ей, и гадко, и жалко мамки любимой, и себя жалко, а старуха все смеется.
— Не забудь только, моя красавица, — и она нагнулась ей к уху, — завтра утром будет великий смотр: соберутся женихи из заморских стран сватать тебя. Приедет также и твой возлюбленный царевич Алексей. Вот тебе и все, моя радость белая! А теперь прощай, меня не забывай и лихом не поминай! — И старуха вдруг исчезла, пропала, как будто и вовсе ее не было.
Стоит царевна ни жива ни мертва, белые ручки ломает, из глаз слезы катятся. И чувствует она чутким сердцем, что надо идти. Нельзя ей бросить свою мамку, нельзя ее, добрую, честную, отдать ти неминучей. Нельзя! И вспоминает она, как всегда была эта мамка до нее добра да ласкова, как не спала она с ней по целым ночам. Как раз ходила она в метель и вьюгу за двадцать верст только затем, что царевне захотелось посмотреть, каким цветом волчье лыко цветет.
— Пойду я к тебе, моя добрая мамка, пойду и в шутовском наряде.
Но как подошла она к этому наряду, как посмотрела на него и вспомнила, что путь ей до Свиных Закуток лежит, задрожало ее сердце, замерло, все туманом в глазах у нее подернуло, белее полотна белого, словно мертвая, она как сноп на постель повалилася. Долго лежала, себя не помня и ничего не чувствуя, и наконец очнулась, кругом осмотрелась.
“Где я, что со мной?” — думает.
На столе перед ней склянка стоит, на скамье — дурацкий наряд разостлан, а в окно чуть-чуть светит, белый день занимается. Встала царевна, словно охмелела от хмельного вина, подошла шатаючись к окну, села. На сердце у нее словно тяжелый камень лежит, в голове — словно холодный свинец налит.
А над окном уже проснулась любимая птица царевны — ловчий Сокол. Сидит, на все гордо озирается.
Проходит целый час. Смотрит царевна в окно и не видит ничего, и ничего не думает. Чувствует только, как сдавило ей всю ее грудь белую, а в голове словно колесо вертится и прыгает.
Прошел еще час, показалось солнце красное, а царевна все сидит, как во сне.
Заскрипела дверь, вошла в терем небольшая собака, старая-престарая. Каждый день царевна кормила, поила ее. Не могла уж она лаять от старости, и только хрипела и тявкала. И это тявканье понимала царевна Меллина: в нем она слова человечьи слышала. Вошла она, визжит, к царевне ласкается.
— Что, — говорит, — ты царевна рано поднялась, о чем задумалась, а задумавшись — пригорюнилась?
— Как не горевать мне, когда горе мне большое приключилося. — И рассказывает царевна ей свою беду тяжелую.
— Что ж, — отвечает ей собака, — это ничего, что над тобой будут смеяться. Теперь над всеми смеются, а когда все над всеми смеются, тогда никому ни завидно, ни обидно. Я тебе про себя расскажу. Я старая, седая. Шерсть на мне -
торчит вихрами, хвост и уши — давно обрублены. Все надо мной смеются, кроме тебя, моя царевна добрая. Но никого я не виню, ни на кого не жалуюсь. Чем же виноваты люди, что я такой смешной уродилась? Пусть смеются! Веселый смех лучше горького горя. Они смеются, а мне весело, значит, я недаром на свете живу.
Слушает царевна, слушает, думает, и как будто ей легче становится от простых собачьих слов.
— Слушай, царевна, — сказал вдруг ловчий Сокол, — был я вольной птицей, летал по поднебесью, плавал, купался в чистом воздухе, носился гордо, стрелой над лугами зелеными, над лесами высокими. Изловили меня злые люди, связали, насмеялись над вольной птицей. Надели они на меня шутовской наряд, шапку с перьями, приковали меня крепко-накрепко цепью серебряной. Что мне за дело, что эта цепь серебряная! Неволи не выкупишь ни золотом, ни серебром. Пусть надо мной, вольной птицей, изде- ваются, потешаются, я знаю, что я лучше их, не унизят они во мне честь соколиную, честь благородную, и в злой неволе все я буду птица вольная, честная, и злая издевка не запятнает моего сердца чистого, сердца соколиного...
Обернулась царевна к Соколу, слушает его, не верит ушам. Вся она встрепенулась, вскочила, подошла к Соколу, отомкнула его путы серебряные, взяла его на белую руку. Распахнула царевна окно.
— Лети, мой Сокол, лети, мой хороший, на все четыре стороны, и спасибо тебе, что на прощанье ты меня уму-разуму выучил!
Вспорхнул Сокол, полетел с громким криком на все четыре стороны, себя от радости не помнит. А царевна словно переродилась. Свалился у нее камень с белой груди. Все для нее светло и радостно стало.
“Я иду к тебе, мамка моя добрая, пусть надо мной смеются, издеваются. Я теперь птица вольная, есть во мне сердце чистое, свободное, соколиное. Никто его не вынет, никто не коснется его. Выше оно всех насмешек, издевок людских”.
Нарядилась царевна, взяла скляницу в руки, к сердцу своему прижала. Потом легкой, твердой поступью пошла из своей светлицы-терема. И как только она взялась за ручку дверную, пробил-прогудел с башни колокол, созывая на работу весь рабочий народ.
Вышла царевна на улицу. Кто только шел по улице, увидав ее, останавливался: что за шутиха такая идет? Все на нее уставились. Мальчишки, как только ее завидели, так все от радости даже перевернулись. Ведь известно, что мальчишек пряниками не корми, дай только посмотреть какую-нибудь диковинку. Все они побежали за царевной: впереди, позади, визжат, укают, а кто посмелей, — комком грязи в нее запустит или камешком: ведь и это очень весело. А царевна идет, улыбается — все в ней светло и радостно. Не слышит она ни гаму, ни хохоту, не видит ни мальчишек, ни народу, что идет за ней, не чует земли под собой. Несет она к своей дорогой мамке с лекарством скляницу, крепко к сердцу ее прижимает.
Надивился, нахохотался над царевной народ, мало-помалу каждый оставил ее, а она идет, идет своим путем-дорогой, дошла до Свиных Закуток и чуть не бегом к избушке своей бедной мамки бросилась. Вбежала в избушку, видит — лежит ее мамка без памяти. У царевны слезы брызнули. Бросилась она к постели, приставила к губам мамки скляницу, и выпила кормилица все зелье целебное, выпила, вздохнула глубоко. Встала с постели, оглядела царевну, признала ее, обняла крепко. Целует руки ее, глядит на нее, не насмотрится, только слезы застилают глаза старые, мешают смотреть.
— Дорогая моя, — говорит, — родная, ненаглядная, не чаяла, не гадала больше я видеть тебя, все мое сердце истостотсковалось по тебе, звездочка моя радостная.
И теперь только мамка разглядела-увидела — во что царевна наряжена. Всплеснула она руками, удивилась. Стала царевна ей все рассказывать, а мамка пригорюнилась.
— Вскормила-вспоила я тебя, — говорит, — дитя мое милое, а забыла тебе одно указать: не бойся ты, не страшись ни хулы, ни людского говору, не бойся насмешки-издевки злой, а бойся своей совести, судьи своего сердечного, неподкупного!
А царевна свою милую мамку и слушает и не слушает, все у нее в сердце от радости прыгает; словно на волнах великого счастья качает ее, убаюкивает, словно десять лет с белых плеч свалилось, и стала она ребенком маленьким, так ей смеяться, играть и прыгать хочется. Посидела она у мамки, простилась с ней, за ворота ее мамка вывела.
А у ворот толпой стоит народ, втихомолку гудит-шушукает. Как только царевна из ворот показалась, все сняли шапки, упали ниц, до земли поклонились. Узнал народ, зачем пришла царевна к мамке своей больной, немощной, узнал, зачем она в шутовской наряд нарядилась: ведь от народа ничего не скроется. Вспомнил народ все добро, что царевна ему делала, и жаль ему и досадно стало на себя. А царевна пошла назад своим путем-дорогою, и вся толпа за ней без шапок молча идет. Не успела царевна и полдороги пройти, как летят, скачут вершники-приспешники, в золотые трубы трубят. Едет сам царь в колымаге с царицею. Поравнялись они с царевной, колымага остановилась. Вышел из нее царь, навстречу царевне идет, к ней дрожащие руки протягивает.
— Спасибо тебе, моя родная дочь, что ты не забыла долгу-совести, что свою старую добрую мамку в смертной беде не оставила. А вот тебе, дорогая моя, и жених, коли тебе он люб и по сердцу: просит он руки твоей, тебя сватает. Коли любишь, скажи, а не любишь, откажи ему.
Оглянулась царевна и теперь только заметила, что стоит в стороне королевич Алексей, стоит, глаза в землю опустил и ждет ответа, словно вести о жизни и смерти своей. Вспыхнула царевна, вся зарделась, ничего не сказала, только протянула ручку к Алексею-королевичу. Схватил ручку Алексей, крепко поцеловал, потом взглянул на царевну, глаза их встретились, и показалось царевне, что в этих глазах тихим светом светится все, что есть на свете дорогого и радостного.
А царь их за руки берет, к колымаге ведет, садятся они в колымагу и едут в обратный путь. И народ — гудит-ревет:
— Да здравствует наша добрая царевна на многие лета, да здравствует ее суженый, королевич Алексей!
_________________
Подражай святой Марии Египетской в покаянии и самоисправлении
|
