Православный форум Доброе слово

Добираться туда легко: в девять вечера садишься на поезд, в три часа ночи слезаешь. Полтора
километра по шпалам, столько же через лес – вот и весь путь. Брошенное поле, брошенная
деревенька, на краю которой некогда стоял жилой дом.
В пору молодости своей, когда я познакомился с дедом Сережей и его старухой, были они уже
людьми опустившимися. Не то чтобы совсем потеряли интерес к жизни – нет: что-то ели, чтото пили, слушали радиоприемник, даже мылись, наверное, иногда; однако они позволили
жизни своей сделаться безобразною. Сережа уже почти не надевал протез – лежал целыми
днями в грязной постели, курил, кашлял, плевался. Бабка хотя и совершала кое-что по
хозяйству, но без усердия: посуду она не мыла – суп всякий раз варился в одном чугунке и
разливался в одни и те же тарелки. Стирала ли она – не знаю.
Да и все в доме у них было опустившимся: кобель – матерый гончак, – если случалось ему
оказаться в избе, мочился на пол; кошки бродили по столу, добирая объедки; тараканов
расплодилось такое множество, что они шуршащей коростой покрывали стены и потолок,
кишмя кишели в дедовой койке, и он их разве что с лица прогонял.
Электричества в доме не было – отрезала власть, керосина у стариков не водилось, так что
жили они без света. Ни разу не слышал я, чтобы вели они между собой человеческие беседы –
только ругались, грязно и равнодушно. Сережа – кашляя, бабка – тонким гнусавеньким
голоском.
Останавливаться у них не было никакой возможности, предпочтительнее оказывалось ночевать
в полуразвалившихся избах брошенной деревни по соседству, но, наведываясь в те края, я
всегда заходил к Сереже – оставлял батарейки для приемника и фонаря, чай, и, быть может,
еще что-нибудь по мелочам.
Жизнь стариков делалась все более мерзостной. Наконец старуха не выдержала и ушла к
сестре – в деревню километров за десять. Потом сгинул кобель: самостоятельно гоняя зайца в
ночи, он вылетел к железнодорожному полотну и остановился, чтобы пропустить поезд, однако
это был не обыкновенный поезд, а снегоочистительный, чего пес по азартности своей не
заметил – краем выдвижного бульдозерного ножа его и ударило.
Совершенно одичав от тоски, дед разыскал свою бабку и поджег избу – люди спаслись, но изба
сгорела. Был суд: два года тюрьмы и тысячи рублей компенсации. Пустился дед Сережа
отбывать срок, старуха же вернулась к кошкам и тараканам. Вскоре она сама выплатила сестре
причитающуюся сумму: что-то продала, сколько-то заработала на бруснике, о чем-то она,
вероятно, могла договориться и по-родственному. Через год Сережа вернулся – совсем
блатной, с наколками, покрывавшими чуть ли не все его тело, за исключением, понятное дело,
отсутствовавшей ноги.
А еще через какое-то время оба они убрались: дед преставился здесь, и последние его слова
были матерными, старуха тихохонько отошла в новой избе сестры.
Печально, конечно, что жизнь этих людей так омрачилась к своему завершению; печально, что
не осталось от них ничего – даже тараканов с кошками не осталось. Я был там недавно – на
месте дома груда печных кирпичей да несколько поблескивающих хромированным металлом
протезов, о которых дед Сережа, помнится, говорил, что они – один другого нескладнее. Всем
им он предпочитал деревяшку... Кто и зачем спалил их дом – неизвестно, скорее всего, ктонибудь из местных: обычно подобное занятие – утеха молодых подвыпивших трактористов.
Может, человек и родом из этой деревни был – новоселковский, а вот: чтобы уж никому не
досталось ни обогреться, ни переночевать. Горазды мы, как известно, родную землю поганить.
Сидя на валуне, подпиравшем некогда угол избы, я не без растерянности взирал на уголья: как
же так – что-то было, а теперь нет... Глупая, конечно, растерянность, да разве привыкнешь –
тоскливо ведь. Тут, само собой, воспоминания кое-какие промелькнули, и вспоминалась все
одна пакость.
Как дед рассказывал про некогда соблазненную им девицу – учителку, присланную из города, –
старуха слушала все это с очевиднейшим равнодушием, а потом, широко зевнув, добавила, что
«у колхозной булгахтерши трое детей, а обличием все – в гада этого».
Как коршун курицу прихватил, а я, увидев, бросился было из дома с ружьем, да старуха не
выпустила: «Загубишь курицу!». В конце концов и курица сдохла, и коршун улетел, чтобы
потом, в мое отсутствие, извести всех остальных кур.
Вспоминал сонмище кошек: Сережа держал их вроде как для промысла – шапки шил.
– Хочу черную шапку сшить, – говорил он мне при каждой встрече. – Кра--асивая будет! Видал,
какая у кота шерсть? Блескучая, густая, ворсистая... Надо, чтобы он котят чернявых добавил,
тогда я и его в расход пущу – старый, зажился.
Свесив с печи лобастую голову, кот устало и снисходительно щурил глаз: за многие годы он
выдал лишь одного отпрыска своей масти, остальные рождались пестрыми или рыжими – из
них-то дед и шил шапки, воротники, рукавицы. Однако как только Сережа помер, косяком
пошли беспросветно черные.
Вспоминались и тараканы: бывало, зимой, прежде чем обуться, валенки приходилось
вытаскивать в морозные сени. Тараканы из валенок ползут и ползут: до верху доползают, тут в
них что-то щелкает – жизнь выключается, и они летят на пол, кошки только успевают
подбирать. И что интересно: живых тараканов кошки не трогали, зато мороженых – до драки
доходило. Какая тут кулинария сокрыта?..
В общем, одна дрянь вспоминалась, хорошего – ничего. Но почему не покидало и не покидает
меня теплое чувство к этим, прозябавшим в мерзости старикам? Что-то к ним притягивало
всегда, какой-то свет от них исходил... Неяркий, может быть, но все-таки...
Не знаю, что было его источником не знаю... Но вот ведь держались они друг друга всю жизнь!
И дома своего, и своей земли... Не стало их, и место это обезжизнело. А когда-то, отстояв тягу,
сходились здесь у мосточка через ручей охотники – было нас человек пять-семь: из разных
городов, в разных деревнях останавливались, а собирались – надо же – именно здесь.
Встретимся, постоим, поговорим об охоте, узнаем, кто как провел год, – осенью и зимой редко
кому доведется встретиться, это уж десятидневный весенний сезон вместе всех собирает.
Стоим, разговариваем тихонько, потом расходимся кто куда.
А когда дед Сережа ушел, мы и встречаться перестали. Вроде и старик этот не нужен был
никому, а вот надо же! И пока еще были живы мы все, и каждый год по весне наведывались в
Новоселки, но встретиться друг с другом, как прежде, уже не могли.
Стоишь на тяге, слышишь: за высоковольткой ба-ах! – это, стало быть, Петр Сергеевич, дочь
его, помнится, рожать собиралась... теперь внук или внучка в первом классе, поди.
А вот у реки зачастила пятизарядка Антона Романовича – какие-то у него там сложности в
министерстве были, чем, интересно, дело кончилось? Хотя он, наверное, уже на пенсии.
А то ночью, поезда дожидаясь, под единственным станционным фонарем столкнешься с
небритым мужичонкой: рюкзак у него даже на вид трудноподъемный – пара глухарей точно
есть. И в вагоне уже сообразишь: Витюха – шофер из Твери. Он тебя тоже признает,
поговоришь, выяснится, что, похоже, остальные ребята были, но это так, по догадкам, по
слухам, а видеть он никого не видел. Вот и я никого, кроме него, не видел...
И никогда больше не соберемся мы у мосточка через ручей. Впрочем, и самого мосточка давно
уже не было: раньше Сережа его подновлял, хоть кое-как, но починивал, совсем нарушиться не
давал, а без старика обветшал мосток, иструхлявился, и смыло его весенней водой.
Нет, теплился огонек в этой лампадке: хоть и перепачканной она была, а теплился. И ведь не
то важно, что перепачкана, а то, что не угасал, – это важно и удивительно, ведь столько
невзгод было обрушено на Сережину мужицкую голову, на Сережины крестьянские плечи:
«Жизнь обычная, – говорил он, – как у всякого деревенского, а ногу на войне потерял».
И родни у них на земле не осталось, и могилку их отыскать мне не удалось, вот уже и
старухино имя забылось... Однако несправедливо будет, если память о них сотрется, исчезнет
совсем, – несправедливо.