|
Сын родился на "Державную" Божию Матерь — 15 марта. День отречения Царя от престола. Я радостно примчался в роддом. Вышла женщина в белом халате и спокойным голосом сказала мне, что у меня родился сын с признаками синдрома Дауна. Спокойным же голосом стала объяснять мне, что это такое и что нас ждет, когда он вырастет: максимум — он будет склеивать обувные коробки на фабрике для инвалидов, минимум — родители до конца дней своих будут водить его за руку. Потом с откровенным намеком добавила, что отказавшимся от детей родителям предоставляется устроить своих новорожденных отпрысков в спецприемник. У меня было ощущение, что меня спокойно оглушили пыльным мешком по голове. Я ничего не ответил. Я ничего не понимал. Даун в моем стереотипном понимании оного — дебил в высшей стадии идиотизма. Брел домой, постепенно осознавая, что произошло. Я сидел дома и ни с кем не общался — не мог. Неизвестное чувство отца ребенка-инвалида стальными кольцами удава сдавливало сердце. Из глаз от этого давления стали просачиваться то ли слезы, то ли едкий пот. Голову сверлила одна тупая мысль: "Почему должен страдать младенец, почему не я? Почему не я идиот?" Это был — шок. Потом позвонила жена из роддома — у меня хватило сил ее успокоить. Мысли шли мутным потоком, смывая одна другую. Мысль взять этого младенца сменяла мысль отказаться от ответственности, отречься, сдать младенца в спецприемник, и концы в воду. Мысль, что его там разберут на органы для олигархов или посадят в какую-нибудь кутузку, пронзала насквозь. Дальше я невольно представил себе отношение родственников, друзей, соседей, знакомых и окружающих людей в целом. Ладно, родственники — примут. Отношение друзей — вероятно, посочувствуют. Соседи и знакомые — благо, если ничего не скажут, но некоторые наверняка начнут язвить за спиной. Мысль о том, что кто-то из неизвестной толпы людей мне посочувствует, казалась из ряда фантастики. Спрятаться от всех, никого не видеть, ни с кем не разговаривать, замкнуться... Дальше я вспомнил о том, что хотел крестить новорожденного, что хотел поступить по-христиански и уже выбрал для него крестных. И тут хлестко, как молния, ударила мысль о том, что это — крест отцовства, что, видимо, Бог вот так проверяет меня на вшивость. Какой же ты будешь христианин, если отказываешься от своих детей. Это, дорогой мой, прямая профанация. Я стиснул кулаки и сжал зубы. Не заметил, как стал выть, подобно одинокому волку.
Потом позвонила подруга жены и какими-то лишь ей известными словами, словно щипцами, вытянула из меня все по поводу младенца. Она почти крикнула в телефонную трубку, чтобы я срочно бежал в церковь к ее духовнику-священнику, потому что у него большая благодать на детей. Это был первый позыв к тому, чтобы что-то делать. В состоянии автопилота я сделал первый полувменяемый шаг навстречу своему отцовству. Кабинет священника находился на втором этаже пятиэтажного здания. Я поднялся к двери кабинета за пять минут до того, как местный охранник по благословению батюшки просил всех посетителей выйти и закрывал здание. Со мной рядом встала какая-то юная девушка. В это время подошел охранник и обратился к ней: "Света, ты же знаешь, что в это время батюшка прекращает прием?" Он попросил ее выйти. Я подумал: "Вот сейчас моя очередь. Меня попросят... и вряд ли я вернусь еще когда-нибудь сюда". Но охранник вдруг спросил: "Вы художник?" Я ответил: "Да". Он: "Вы к батюшке?" Я: "Да". Он: "А я сказал, что вы уже ушли". Охранник повернулся и ушел. Я через секунду понял, что он меня с кем-то спутал. Но я-то говорил ему правду. Все, что случилось, было промыслительно. В этот же момент открылась дверь и вышел священник... Он предложил назвать младенца в честь Царя Николая II, в ту пору еще не прославленного как святой. Крестили Колю прямо в той больнице, где его обследовали, потому что он вдобавок к своим проблемам шел при родах не вперед головкой, как это положено, а ножками. Священник, крестивший Колю, сам стал его крестным отцом. Пока происходило таинство крещения, я стоял на коленях и молился за сына. В конце священник сказал, что Господь меня услышал. Как Бог мог меня услышать, я не понимал, но ненавязчивое извещение неожиданной теплотой вошло в мое сердце. Ночью мне снился огромный черный злобный пес с красной пастью, который с мощью дракона бросался на меня из какой-то промозглой тьмы, а я, защищаясь, резко совал в его перекошенную злобой красную пасть книгу Евангелия, и он, пугаясь, отпрыгивал обратно в свою тьму.
Все случившееся я воспринял как посещение Божие. Уже то, что его нарекли в честь еще не прославленного Царя, усиливало мой дух в поисках выхода из негаданного лабиринта. Я, как мне казалось, стал понимать положение Царя глубже. Ведь и его сын Алексей тоже был проблемным — неизлечимо болен. Ни в коем случае я не ставлю себя на одну ступень с Царской семьей, тем более не пропагандирую монархизм. Поначалу, ожегшись пару раз, я стал скрывать основную связь с именем сына. Меня пронзала непонятная близость к страданиям этого человека. Изощренное уничтожение всей Царской семьи — умонепостижимая мерзость. Я молился Царю о Коле и написал икону Императора. За день до церковного Собора, на котором всю Царскую семью прославили как страстотерпцев, я вместе с написанной иконой, укрытой мной от любопытных глаз в сумке, оказался на площади Пушкина. Проходя мимо монумента нашего поэта, я минут на пять задержался, вспомнив, что скульптор Александр Опекушин изваял всех царей Романовых по имени Александр. Быть может, это покажется мистикой, но этого времени хватило для того, чтобы я не спустился в злосчастный подземный переход на Пушкинской площади. Только я подошел ко входу в переход — раздался оглушительный хлопок. Из мгновенно почерневшего чрева перехода повалил густой черный дым, в который без спецоборудования войти уже было невозможно. Это был тот самый ужасный теракт в подземном переходе на Пушкинской площади. То, что было дальше, почти не подлежит никакому описанию. Я видел обугленные тела молодых женщин, которых выносили на поверхность подоспевшие пожарные. Были только женщины, в основном, вероятно, еще не рожавшие детей. Я подумал о том, что мог бы оказаться в числе убитых. Но Бог миловал. Почему так вышло, я об этом никак не думаю, но моя икона Царя до сих пор со мной. Больше всего меня потрясло, когда я перешел через Тверскую улицу, то, что я увидел за уличными столиками пункта "Макдоналдс", стоящего почти в двух шагах от площади, равнодушно пьющих и жующих людей. Они вели себя так, словно в двух шагах от них лилась не кровь, а водица. Безразличие было в их позах. Я невольно подумал о Коле — безразличие беспощадно ко всем. На следующий день на Соборе прославили в святых всю Царскую семью.
Рождение Коли перепахало меня вдоль и поперек. Я невольно увидел жизнь совсем не под радостным углом. Мне казалось, что я только что родился и у меня словно только что открылись глаза, под завязку наполненные застывшими мужскими слезами. И я благодарил Бога за то, что я не уподобился древнегреческим спартанцам, бросающим своих неудачных младенцев в каменную пропасть. Я помню, как при повторном посещении роддома ко мне опять вышла женщина в белом халате и спросила меня о моем решении по поводу сына. Я однозначно ответил: "Мы отмолим младенца". Она пожала плечами и ушла. Почему-то вспомнились слова Осипа Мандельштама, что теперь каждый культурный человек — христианин. Когда Колю принесли домой и положили в кроватку, он был похож на ужасного большеголового и вялого лягушонка с характерным для даунят невыносимым разрезом глаз. В этих пронзительно-голубых глазках я, к своему удивлению, увидел не блеклый налет слабоумия, я увидел покалывающий душу проникновенный взгляд — казалось, он видел меня едва ли не насквозь. Объяснить это было почти невозможно. Потом приходили родственники и, осмотрев его, говорили что-то наподобие того, что не так страшен черт, как его малюют. И все соглашались с тем, что у него умный взгляд. Младенца я полюбил сразу, как увидел. Впоследствии оказалось, что это создание обладает потрясающим чувством благодарности. А пока я бросался в разные инстанции, связанные так или иначе с проблемами синдрома Дауна. Как с ним работать, мне объяснили специалисты из центра "Даун сэйд ап". Я пришел на первое мое родительское собрание в небольшое двухэтажное помещение в Озерковском переулке. Родителей пришло около тридцати человек (сейчас их, кажется, семьсот). Рядом со мной сидела пара из Голландии — Херма и Робби. Херма с красивым лицом, достойным кисти Рубенса, держала на руках младенца, девочку-дауна по имени Нина. Организаторы центра провели собрание на оптимистической ноте. Рассказывали об опыте западных стран, где родители, объединившись, пробивали стену безразличия общества к детям-даунам. Перед собранием выступила одна, кажется, мать-американка. Она высказала основную мысль, что несмотря на то, что делают правительства наших стран, мы, такие разные родители, нуждаемся в одном — в признании наших детей не отбросами общества, а людьми. Она назвала российских родителей пионерами в борьбе со стереотипами общества в отношении детей с синдромом Дауна. После собрания появилось чувство, точнее, предчувствие, что еще не все так плохо, как это кажется, что еще не вечер, что еще возможно побороться за Колю. Главное — не опускать руки. К нам на дом стала приходить опытный специалист Полина Львовна Жиянова. Удивительный педагог и просто золотой человек. Она обучала нас, как правильно работать с малышом. Обучение заключалось в том, как помочь младенцу максимально использовать свой потенциал. Все установки тщательно записывались в общую тетрадь и регулярно повторялись в работе с Колей. Основная проблема даунят в том, что их мышцы находятся как бы в замороженном состоянии. Плюс генетически у них отключен автопилот саморазвития и самодостаточности. Но всему этому их можно научить. Конечно, невозможно все исправить, но вытащить их из проруби и подтянуть до определенного уровня возможно. Для этого родители должны приложить максимум усилий. Мы стали как бы наново вылепливать Колю. Потом по совету подруги жены позвонили одному опытному доктору и пригласили сделать непосредственный анализ состояния нашей неординарной крохи. Она пришла, осмотрела Колю со всех сторон и поставила такой диагноз, что у нас невольно не только опустились руки, но и подогнулись ноги. В конце она добавила, что, мол, кому-то дано отдыхать на Канарах, а вы будете всю жизнь возиться со своим ребенком. Потом она вышла, бросив через плечо, что за такие диагнозы денег не берет. Мы с женой несколько минут сидели в глубоком молчании, как в глубоком обмороке, возле нашего беззаботно пыхтящего младенца. Минут через десять подошла Полина Львовна. Мы объяснили ей поставленный диагноз, по которому у ребенка и то, и се, и, собственно, полный кошмар. Полина Львовна ответила, что не может быть, чтобы все это было у одного ребенка, и что хорошо, что мы находились в своем отчаянном состоянии всего десять минут. Потом я уже понял, что основная задача этого центра — скорее помочь не столько детям, сколько самим родителям: вывести их из состояния шока. Как-то по радио в одной из передач я услышал голос врача Аллы Алексеевны Уманской. Каким-то чудом мне удалось с ней встретиться и поговорить. Я сказал ей о предыдущем диагнозе, на что она, взглянув на Колю лишь один раз, с возмущением ответила: "Что вы мне говорите, что вы мне говорите?! Нет у него ничего. И вообще, все зависит от вас".
Удивительно, но от Коли исходила какая-то необъяснимая сила любви. Он словно заряжал меня ею. Младенчик был для меня сокровищем. Конечно, я понимал, что у Коли не было прямых перспектив в этой жизни, кроме его инвалидности. Конечно, глупо было надеяться на сказочное чудо выздоровления. Его лишняя хромосома ассоциировалась с понятием лишнего человека в обществе. Обратная, как на иконе, а не прямая, как в кино, перспектива открывалась перед Колей. Но как бы там ни было, перспектива все-таки была, и пока она выражалась в монотонной ежедневной борьбе за Колю. Наступило лето, и я почти каждый день вывозил его в детской коляске на прогулку в скверик за домом. В основном он, как подобает младенцам в его возрасте, сладко спал. Иногда я бережно-бережно брал его на руки и прохаживался с ним по тропинке. Однажды ко мне подошла неизвестная женщина и сказала: "Давно за вами наблюдаю. Разве может так мужчина любить младенца?" В ее словах был явно продуманный намек. Мне почему-то вспомнились слова Пастернака, что в каждом уважающем себя мужчине должно быть что-то материнское, и я не без иронии возразил: "Да вы посмотрите — некоторые любят с не меньшим усердием своих домашних собак, кошек и морских свинок". Она посмотрела на младенца и сказала: "Если у вас есть проблемы, я могу помочь, меня зовут Людмила". Потом она попалась мне с какой-то молодой дамой, которая сказала, что у младенца синдром. Людмила же вдруг сообщила: "Вы научитесь излечивать даунов". Это известие прозвучало для меня ошеломляюще. Она предложила вечером встретиться и поговорить. Я от нетерпения едва дождался часа встречи. Она начала: "Сегодня я вышла в астрал, у Коли все будет хорошо". Словечко "астрал" меня сразу смутило. В ответ я спросил ее о Боге. Она ответила: "Да, Бог есть, но настоящий творец мира — сатана. Ему надо поклониться, и тогда у Коли все восстановится". Я понял, что влипаю в историю. Конечно, как отчаявшийся папаша я бы мог совершить нелепый поступок, но в данном случае это была не поддержка, а подножка. Я поблагодарил ее и стал прощаться. Она, вероятно от досады, поведала мне на прощание: "Когда настанет наше время, мы всех христиан вышлем на Луну". От нее веяло каким-то заумным, залунным холодом. У меня не было на нее обид. Но с тех пор я стал осторожней в выборе советчиков. Уже сам путь безвыходности и беспроглядности будущего склонял меня к вере, в которой главным была любовь. Я лелеял мою несуразную кроху. Мне даже удалось сочинить для Коли маленькую колыбельную песню, под которую он моментально засыпал. Однажды мы с Колей, когда он уже подрос, возвращались с занятий и уже выходили из вестибюля метрополитена, как вдруг увидели круглолицую улыбающуюся нам навстречу женщину лет шестидесяти. Она с распахнутой лаской смотрела на Колю и приговаривала: "Ах, какой мальчик! Ах, какая умница!" Я немного смутился, но младенец действительно производил хорошее впечатление. Я даже переспросил: "Чем же он вам так понравился?" Ответ ее привел меня в чувство: "Я с ними работала тридцать лет в детдоме. Трудяги, добрецы". Я, вздохнув, без вопросов понял, кого она имела в виду. Далее она обнадежила: "У него есть шанс, он умница". Весь наш разговор произошел так быстро и на ходу, что я даже не успел с ней познакомиться. Но такие встречи обретают невольный оттенок символичности и необъяснимой значимости — они питают надежду.
Коля сейчас уже подрос. Любит петь и в песнях своих очень артистичен. Ему подарили игрушечную гитару, и он в свои шесть лет сочинил первую песенку:
Папа ушел на работу.
Мама ушла в магазин.
Братик ушел учиться.
А я остался один.
Мы нисколько не обольщаемся. Но по сравнению с тем, что мне наговорили в роддоме, это земля и небо. Потом он сочинил мне следующую историю:
Собака потеряла весну,
забилась в свою конуру и стала плакать горячими слезами.
Они растопили весь снег. И весна нашлась.
Собака стала веселиться и радоваться нашедшейся весне.
Это он о собаке, которая была у нас летом в деревне. Она не была ручной, и мы страшно боялись, что собака его укусит. Кончилось все тем, что мы однажды увидели, как Коля сидел в обнимку с нашей вполне довольной собакой в ее родной конуре.
Коля уже заканчивает ходить в подготовительную группу интеграционного детсада, где обычные дети идут рука об руку с такими детьми, как Коля. У воспитателей детсада есть традиция писать в тетради пожелания детям на память (цитирую): "Коленька! Ты очень твердый и в то же время обворожительный человечек. Я надеюсь, ты добьешься многого, потому что ты очень артистичный молодой человек. Твоя воспитатель Алла". "Коля! Ты очень замечательный, артистичный, с тобой никогда не скучно, море обаяния... Удачи тебе во взрослой жизни! Вспоминай нас! Воспитательница Катя".
Недавно центр "Даун сэйд ап" построил свой дом возле метро "Измайловская". Было устроено торжественное открытие дома, который, как для Чебурашки, строили, строили и наконец построили. Я вспомнил о том, как однажды приехали родители из Голландии со взрослой дочерью-дауном, которая знала два языка, играла на кларнете, водила машину, училась в обыкновенной школе и плюс получила профессию воспитателя детского сада. Тогда я спросил у директора "Даун сэйд ап", возможно ли такое и с моим Колей, она ответила, что возможно при условии немалых финансовых усилий, вопрос лишь в том, где мне их взять при моих возможностях. Открытие нового дома прошло на славу. Все были очень довольны. Сам Патриарх Алексий II написал послание, посвященное этому неординарному событию. Несокрушимая стена негативного отношения к людям с синдромом Дауна дала первую внушительную трещину.
Как-то намедни я скорее просто так спросил Колю: "Коля, как дальше жить-то будем?" Коля, немного подумав, очаровательно ответил: "Ну, к примеру... будем жить счастливо и по правде". Детство всегда просто и гениально. Я не знаю, как воспринимать его слова, уж слишком глубоко сказанные для его возраста и его проблем. Хотя Коля, несмотря на все наши с ним огорчения, удивляет порой не только меня. Я не обольщаюсь, но только не говорите, что кто-то не хочет жить счастливо и по правде. У Коли есть свои увлечения. Он, конечно же, в чем-то отстает от своих сверстников. Но мне кажется, что в главном он ничем не отличается: у него есть душа, и он искренен. У него есть свой маленький магнитофон. Он сам его включает — слушает сказки, песни, музыку. У него есть гитара, на которой он пока неумело подыгрывает себе, напевая трогательную песенку: "Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко..." Я чувствую, что он живет счастливо, потому что живет по правде.
Сергей О.
_________________
Подражай святой Марии Египетской в покаянии и самоисправлении
|
