Внутреннее решение вопроса личного отношения к смерти — отнюдь не последнее для православного человека. Иногда с самой постановки этого вопроса начинается путь человека к вере. В конце 1987 года я работал в кардиореанимации 81-й больницы. У меня сложились довольно теплые отношения с одним начинающим врачом Русланом Радомировичем Герасимовым. Он очень старался, но опыта ему явно не хватало. Не то чтобы я его чему-нибудь учил; просто в нескольких ситуациях я оказывался в нужное время в нужном месте, а в четыре руки и две головы работать легче. В своей жизни он вряд ли задумывался над вечными вопросами, к тому же его сделали комсоргом больницы... Получился эдакий здоровенный, почти совершенно лысый и усатый советский молодой специалист в очках с добродушнейшей улыбкой на физиономии.
Выдалось на редкость спокойное дежурство, и я решил заставить немного пошевелить мозгами этого молодого человека, предложив ему поразмышлять над двумя совершенно идентичными с точки зрения медицины ситуациями. Замечу при этом, что свои религиозные убеждения я не афишировал, и он о них не знал.
— Представьте, что Вы врач скорой помощи. По так называемому "закону парных случаев" ночью, с интервалом в три часа, Вы получаете два вызова, где в карте написано: "падение с высоты". В первом случае молодой человек, увидев в пожарище детские ручки, спеша на помощь по карнизу и балконам, сорвался с 7-го этажа. Во втором пьяница перепутал дверь с окном, или его на подвиги потянуло, но тоже упал и разбился. Ни в той, ни в другой ситуации Вы ничем не можете помочь. Вам очень хочется спать и, безусловно, жаль и того и другого. Конечно, ситуация искусственная, но мне приходилось переживать нечто подобное, а Вам нет, и мне интересно Ваше отношение.
Он начал думать. Похоже было, что он действительно к этому не привык, но очень старался. Поначалу он допускал много логических ошибок, но, к его чести, если я на них указывал, то он исправлялся. Вся беседа продолжалась, наверное, часов пять, и я уже не помню всех нюансов и умозаключений. Он согласился с тем, что отношение к этим двум людям у него различное, хотя с точки зрения медицины разницы нет никакой. Он выделил нравственный аргумент и решил, что именно этот нравственный аргумент позволяет по-разному оценивать жизнь и смерть этих людей и, более того, оправдывает смерть одного из них. Разбирая нравственные категории, которые могут оправдать смерть человека, он путем долгих творческих поисков пришел к выводу, что это могут быть прежде всего любовь, истина и творчество, сутью которых всегда бывает самопожертвование. Тут мы вспомнили и многих ученых и художников, горевших творческим порывом в поисках истины, и свой собственный опыт переживания красоты, решения задач, теорем, сдачи экзаменов и многое другое, что нами самими воспринималось как нечто светлое, высокое и прекрасное в нашей жизни. И я задал ему вопрос:
— Тогда получается, что любовь, истина и творчество, переживаемые всяким человеком в сходных ощущениях духовного подъема, то есть воспринимаемые всеми нами как некое единство и, более того, одно без другого, в общем-то, не существующие, оказываются большими ценностями, чем жизнь человека, более того, больше, чем сам человек, раз они оправдывают потерю этой самой жизни?
— Получается, что так, — не сразу ответил он.
— Но ведь самым, по-моему, высоким явлением в мироздании является бытие личности, — заметил я.
И он, подумав, согласился.
— Тогда что же это за Явление такое, превыше самого человека, который сам по себе является личностью, если Само не Личность? По-моему, Оно неминуемо должно быть Личностью, ибо не может быть ниже человека, раз оправдывает его смерть. И как тогда Его назвать?
Наступила гробовая тишина. Игра закончилась. Молодой советский интеллигент, с детства воспитанный на убеждении, что Бога нет, быть не может, а если кто в Него и верит, то он в лучшем случае дурак, а в худшем — подлец, сам собственным умом медленно и неопровержимо приходил к заключению о реальности Божия бытия. Это открытие как некий священный ужас постепенно проявлялось на его лице. Конечно, в течение всей этой долгой беседы я ему незаметно помогал и подсказывал верные ходы, но он все пропускал через себя, и не было никакого подвоха. Он прекрасно понимал, что это — его личные умозаключения, и отказывался в это верить. Напротив меня застыл огромный молодой человек, рот его был раскрыт, очки готовы были взлететь на лысый череп, лицо покраснело от напряжения мысли, в глазах горело то, что мы, православные, называем страхом Божиим. Пауза длилась несколько минут. Наконец, не решаясь назвать Имени, Которое ему открылось, он, незаметно переходя на более естественное и сердечное ты, выдавил из себя:
— Послушай, я ведь совершенно точно знаю, что ЭТО не так! Как это у меня получилось?
Этим вопросом он подтвердил, что сам пришел к своему выводу и я здесь ни при чем.
— Не переживай, — успокоил его я, — просто мы с тобой исходили из одной непроверенной предпосылки.
Он обрадовался и оживился:
— Какой?
— Мы с тобой изначально положили в основу наших рассуждений, что в жизни есть смысл. Так вот, если в жизни есть смысл, то вывод может быть только такой, и наоборот, если нет Бога, то нет и смысла в жизни.
Это его окончательно добило. Сил на дискуссию у него не осталось, взгляд потух. Некоторое время он просидел молча, затем встал и ушел к себе в отделение. В течение двух или трех месяцев он меня явно избегал. Потом крестился в алтуфьевском храме, где тогда служил отец Димитрий Смирнов. Но это был уже 1988 год, год 1000-летия крещения Руси, и с каждым днем обстановка в стране в отношении к христианству менялась к лучшему. Я не думаю, что подобная беседа могла пройти у меня хотя бы двумя годами ранее или если бы моим собеседником был не врач, способный пропустить всю ситуацию через себя. Но факт остается фактом. Именно острейшая постановка вопроса о смерти привела молодого человека к изменению его мировоззрения.
http://www.eparhia-saratov.ru/txts/journal/articles/01church/115.html
