Православный форум Доброе слово

Последний лист

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали "колонию".
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за нагу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.
- У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхивая ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
- Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
- Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
- Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.
- Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.
- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, - а потом: - "десять" и "девять", а потом: - "восемь" и "семь" - почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая? - спросила Сью.
- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
- ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила Джонси.
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка.
- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. - Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. - При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой - вместе с подушкой.
- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

_________________
Киндер, кюхе, кирхе!

Персики

Перевод Е. Калашниковой


Медовый месяц был в разгаре. Квартирку украшал новый ковер самого яркого красного цвета, портьеры с фестонами и полдюжины глиняных пивных кружек с оловянными крышками, расставленные в столовой на выступе деревянной панели Молодым все еще казалось, что они парят в небесах. Ни он, ни она никогда не видали, "как примула желтеет в траве у ручейка"; но если бы подобное зрелище представилось их глазам в указанный период времени, они бесспорно усмотрели бы в нем - ну, все то, что, по мнению поэта, полагается усмотреть в цветущей примуле настоящему человеку.

Новобрачная сидела в качалке, а ее ноги опирались на земной шар. Она утопала в розовых мечтах и в шелку того же оттенка. Ее занимала мысль о том, что говорят по поводу ее свадьбы с "Малышом Мак-Гарри в Гренландии, Белуджистане и на острове Тасмания. Впрочем, особого значения это не имело.

От Лондона до созвездия Южного Креста не нашлось бы боксера полусреднего веса, способного продержаться четыре часа - да что часа! четыре раунда - против Малыша Мак-Гарри. И вот уже три недели, как он принадлежит ей; и
достаточно прикосновения ее мизинца, чтобы заставить покачнуться того, против кого бессильны кулаки прославленных чемпионов ринга.

Когда любим мы сами, слово "любовь" - синоним самопожертвования и отречения. Когда любят соседи, живущие за стеной, это слово означает самомнение и нахальство.

Новобрачная скрестила свои ножки в туфельках и задумчиво поглядела на потолок, расписанный купидонами.
- Милый, - произнесла она с видом Клеопатры, высказывающей Антонию пожелание, чтобы Рим был поставлен ей на дом в оригинальной упаковке. - Милый, я, пожалуй, съела бы персик.

Малыш Мак-Гарри встал и надел пальто и шляпу. Он был серьезен, строен, сентиментален и сметлив.

- Ну что ж, - сказал он так хладнокровно, как будто речь шла всего лишь о подписании условий матча с чемпионом Англии. - Сейчас пойду принесу.

- Только ты недолго, - сказала новобрачная. - А то я соскучусь без своего гадкого мальчика, И смотри, выбери хороший, спелый, После длительного прощанья, не менее бурного, чем если бы Малышу предстояло чреватое опасностями путешествие в дальние страны, он вышел на
улицу.

Тут он призадумался, и не без оснований, так как дело происходило ранней весной и казалось мало вероятным, чтобы где-нибудь в промозглой сырости улиц и в холоде лавок удалось обрести вожделенный сладостный дар
золотистой зрелости лета.

Дойдя до угла, где помещалась палатка итальянца, торгующего фруктами, он остановился и окинул презрительным взглядом горы завернутых в папиросную бумагу апельсинов, глянцевитых, румяных яблок и бледных, истосковавшихся по
солнцу бананов.

- Персики есть? - обратился он к соотечественнику Данте, влюбленнейшего из влюбленных.

- Нет персиков, синьор, - вздохнул торговец. - Будут разве только через месяц. Сейчас не сезон. Вот апельсины есть хорошие. Возьмете апельсины?

Малыш не удостоил его ответом и продолжал поиски... Он направился к своему давнишнему другу и поклоннику, Джастесу О'Кэллэхэну, содержателю предприятия, которое соединяло в себе дешевый ресторанчик, ночное кафе и
кегельбан. О'Кэллэхэн оказался на месте. Он расхаживал по ресторану и наводил порядок.

- Срочное дело, Кэл, - сказал ему Малыш. - Моей старушке взбрело на ум полакомиться персиком. Так что если у тебя есть хоть один персик, давай его скорей сюда. А если они у тебя водятся во множественном числе, давай несколько - пригодятся.

- Весь мой дом к твоим услугам, - отвечал О'Кэллэхэн. - Но только персиков ты в нем не найдешь. Сейчас не сезон. Даже на Бродвее и то, пожалуй, недостать персиков в эту пору года. Жаль мне тебя. Ведь если у женщины на что-нибудь разгорелся аппетит, так ей подавай именно это, а не
другое. Да и час поздний, все лучшие фруктовые магазины уже закрыты. Но, может быть, твоя хозяйка помирится на апельсине? Я как раз получил ящик отборных апельсинов, так что если...

- Нет, Кэл, спасибо. По условиям матча требуются персики, и замена не допускается. Пойду искать дальше.

Время близилось к полуночи, когда Малыш вышел на одну из западных авеню. Большинство магазинов уже закрылось, а в тех, которые еще были открыты, его чуть ли не на смех поднимали, как только он заговаривал о персиках.

Но где-то там, за высокими стенами, сидела новобрачная и доверчиво дожидалась заморского гостинца. Так неужели же чемпион в полусреднем весе не раздобудет ей персика? Неужели он не сумеет перешагнуть через преграды
сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою любимую сочным желтым или розовым плодом?

Впереди показалась освещенная витрина, переливавшаяся всеми красками земного изобилия. Но не успел Малыш заприметить ее, как свет погас. Он помчался во весь дух и настиг фруктовщика в ту минуту, когда тот запирал дверь лавки.

- Персики есть? - спросил он решительно.
- Что вы, сэр! Недели через две-три, не раньше. Сейчас вы их во всем городе не найдете. Если где-нибудь и есть несколько штук, так только тепличные, и то не берусь сказать, где именно. Разве что в одном из самых
дорогих отелей, где люди не знают, куда девать деньги. А вот, если угодно, могу предложить превосходные апельсины, только сегодня пароходом доставлена партия.

Дойдя до ближайшего угла, Малыш с минуту постоял в раздумье, потом решительно свернул в темный переулок и направился к дому с зелеными фонарями у крыльца.

- Что, капитан здесь? - спросил он у дежурного полицейского сержанта, Но в это время сам капитан вынырнул из-за спины дежурного. Он был в штатском и имел вид чрезвычайно занятого человека.

- Здорово, Малыш! - приветствовал он боксера. - А я думал, вы совершаете свадебное путешествие.
- Вчера вернулся. Теперь я вполне оседлый гражданин города Нью-Йорка.

Пожалуй, даже займусь муниципальной деятельностью. Скажите-ка мне, капитан, хотели бы вы сегодня ночью накрыть заведение Денвера Дика?

- Хватились! - сказал капитан, покручивая ус. - Денвера прихлопнули еще два месяца назад.

- Правильно, - согласился Малыш. - Два месяца назад Рафферти выкурил его с Сорок третьей улицы. А теперь он обосновался в вашем околотке, и игра у него идет крупней, чем когда-либо. У меня с Денвером свои счеты. Хотите, проведу вас к нему?
- В моем околотке? - зарычал капитан. - Вы в этом уверены, Малыш? Если так, сочту за большую услугу с вашей стороны. А вам что, известен пароль? Как мы попадем туда?

- Взломав дверь, - сказал Малыш. - Ее еще не успели оковать железом. Возьмите с собой человек десять. Нет, мне туда вход закрыт. Денвер пытался меня прикончить. Он думает, что это я выдал его в прошлый раз. Но, между
прочим, он ошибается. Однако поторопитесь, капитан. Мне нужно пораньше вернуться домой.

И десяти минут не прошло, как капитан и двенадцать его подчиненных, следуя за своим проводником, уже входили в подъезд темного и вполне благопристойного с виду здания, где в дневное время вершили свои дела с десяток солидных фирм.

- Третий этаж, в конце коридора, - негромко сказал Малыш. - Я пойду вперед.

Двое дюжих молодцов, вооруженных топорами, встали у двери, которую он им указал.

- Там как будто все тихо, - с сомнением в голосе произнес капитан. - Вы уверены, что не ошиблись, Малыш?

- Ломайте дверь, - вместо ответа скомандовал Малыш. - Если я ошибся, я отвечаю.

Топоры с треском врезались в незащищенную дверь. Через проломы хлынул яркий свет. Дверь рухнула, и участники облавы, с револьверами наготове, ворвались в помещение.
Просторная зала была обставлена с крикливой роскошью, отвечавшей вкусам хозяина, уроженца Запада. За несколькими столами шла игра. С полсотни завсегдатаев, находившихся в зале, бросились к выходу, желая любой ценой ускользнуть из рук полиции. Заработали полицейские дубинки. Однако большинству игроков удалось уйти.

Случилось так, что в эту ночь Денвер Дик удостоил притон своим личным присутствием. Он и кинулся первым на непрошенных гостей, рассчитывая, что численный перевес позволит сразу смять участников облавы. Но с той минуты,
как он увидел среди них Малыша, он уже не думал больше ни о ком и ни о чем. Большой и грузный, как настоящий тяжеловес, он с восторгом навалился на своего более хрупкого врага, и оба, сцепившись, покатились по лестнице вниз.

Только на площадке второго этажа, когда они, наконец, расцепились и встали на ноги, Малыш смог пустить в ход свое профессиональное мастерство, остававшееся без применения, пока его стискивал в яростном объятии любитель
сильных ощущений весом в двести фунтов, которому грозила потеря имущества стоимостью в двадцать тысяч долларов.

Уложив своего противника. Малыш бросился наверх и, пробежав через игорную залу, очутился в комнате поменьше, отделенной от залы аркой.

Здесь стоял длинный стол, уставленный ценным фарфором и серебром и ломившийся от дорогих и изысканных яств, к которым, как принято считать, питают пристрастие рыцари удачи. В убранстве стола тоже сказывался широкий
размах и экзотические вкусы джентльмена, приходившегося тезкой столице одного из западных штатов.

Из-под свисающей до полу белоснежной скатерти торчал лакированный штиблет сорок пятого размера. Малыш ухватился за него и извлек на свет божий негра-официанта во фраке и белом галстуке.

- Встань! - скомандовал Малыш. - Ты состоишь при этой кормушке?
- Да, сэр, я состоял. - Неужели нас опять сцапали, сэр?
- Похоже на то. Теперь отвечай: есть у тебя тут персики? Если нет, то, значит, я получил нокаут.
- У меня было три дюжины персиков, сэр, когда началась игра, но боюсь, что джентльмены съели все до одного Может быть, вам угодно скушать хороший, сочный апельсин, сэр?

- Переверни все вверх дном, - строго приказал Малыш, - но чтобы у меня были персики. И пошевеливайся, не то дело кончится плохо. Если еще кто-нибудь сегодня заговорит со мной об апельсинах, я из него дух вышибу.

Тщательный обыск на столе, отягощенном дорогостоящими щедротами Денвера Дика, помог обнаружить один-единственный персик, случайно пощаженный эпикурейскими челюстями любителей азарта. Он тут же был водворен в карман Малыша, и наш неутомимый фуражир пустился со своей добычей в обратный путь.

Выйдя на улицу, он даже не взглянул в ту сторону, где люди капитана вталкивали своих пленников в полицейский фургон, и быстро зашагал по направлению к дому.

Легко было теперь у него на душе. Так рыцари Круглого Стола возвращались в Камелот, испытав много опасностей и совершив немало подвигов во славу своих прекрасных дам. Подобно им, Малыш получил приказание от своей дамы и сумел его выполнить. Правда, дело касалось всего только персика, но разве не подвигом было раздобыть среди ночи этот персик в городе, еще скованном февральскими снегами? Она попросила персик; она была его женой; и
вот персик лежит у него в кармане, согретый ладонью, которою он придерживал его из страха, как бы не выронить и не потерять.

По дороге Малыш зашел в ночную аптеку и сказал хозяину, вопросительно уставившемуся на него сквозь очки:
- Послушайте, любезнейший, я хочу, чтобы вы проверили мои ребра, все ли они целы. У меня вышла маленькая размолвка с приятелем, и мне пришлось сосчитать ступени на одном или двух этажах.

Аптекарь внимательно осмотрел его
- Ребра все целы, - гласило вынесенное им заключение. - Но вот здесь имеется кровоподтек, судя по которому можно предположить, что вы свалились с небоскреба "Утюг", и не один раз, а по меньшей мере дважды.

- Не имеет значения, - сказал Малыш. - Я только попрошу у вас платяную щетку.

В уютном свете лампы под розовым абажуром сидела новобрачная и ждала. Нет, не перевелись еще чудеса на белом свете. Ведь вот одно лишь словечко о том, что ей чего-то хочется - пусть это будет самый пустяк: цветочек, гранат
или - ах да, персик, - и ее супруг отважно пускается в ночь, в широкий мир, который не в силах против него устоять, и ее желание исполняется. И в самом деле - вот он склонился над ее креслом и вкладывает ей в руку персик.

- Гадкий мальчик! - влюбленно проворковала она. - Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин.

Благословенна будь, новобрачная!

_________________
Счастье подобно бабочке. Чем больше ловишь его, тем больше оно ускользает. Но если вы перенесете свое внимание на другие вещи, Оно придет и тихонько сядет вам на плечо.

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из
них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую
из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком,
зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного
неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла
пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов.
А завтра рождество.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться
на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и
поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что
жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи
преобладают.
Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый
дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю.
В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее
красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери,
ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно
письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному
смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему
присовокуплялась карточка с надписью: "М-р Джеймс
Диллингхем Юнг" "Диллингхем" развернулось во всю длину в
недавний период благосостояния, когда обладатель указанного
имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после
того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в
слове "Диллингхем" потускнели, словно не на шутку
задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и
непритязательное "Д"? Но когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг
приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его
неизменно встречал возглас: "Джим!" и нежные объятия миссис
Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам под именем
Деллы. А это, право же, очень мило.
Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она
теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку,
прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра
рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь
центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала
буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На
двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы
оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда
так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на
подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она
провела, придумывая, что бы такое ему подарить к рождеству.
Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное,
что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести
принадлежать Джиму.
В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не
приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой
меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной
человек может, наблюдая последовательную смену отражений в
его узких створках, составить себе довольно точное
представление о собственной внешности. Делле, которая была
хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.
Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза
ее сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски.
Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.
Надо вам сказать, что у четы Джеймс. Диллингхем Юнг было
два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно -
золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое -
волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме
напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у
окна распущенные волосы - специально для того, чтобы
заставить померкнуть все наряди и украшения ее величества.
Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил
в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо; всякий раз
доставал бы часы из кармана - специально для того, чтобы
увидеть, как он рвет на себе бороду от зависти.
И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и
переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они
спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю ее
фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась
снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту
стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий
красный ковер.
Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую
коричневую шляпку на голову - и, взметнув юбками, сверкнув
невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на
улицу.
Вывеска, у которой она остановилась, гласила: "M-me
Sophronie. Всевозможные изделия из волос", Делла взбежала
на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.
- Не купите ли вы мои волосы? - спросила она у мадам.
- Я покупаю волосы, - ответила мадам. - Снимите шляпу,
надо посмотреть товар.
Снова заструился каштановый водопад.
- Двадцать долларов, - сказала мадам, привычно взвешивая
на руке густую массу.
- Давайте скорее, - сказала Делла.
Следующие два часа пролетели на розовых крыльях - прошу
прощенья за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в
поисках подарка для Джима.
Наконец, она нашла. Без сомнения, что было создано для
Джима, и только для него. Ничего подобного не нашлось в
других магазинах, а уж она все в них перевернула вверх дном,
Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и
строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а
не показным блеском, - такими и должны быть все хорошие
вещи. Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной
часов. Как только Делла увидела ее, она поняла, что цепочка
должна принадлежать Джиму, Она была такая же, как сам Джим.
Скромность и достоинство - эти качества отличали обоих.
Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла
поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане.
При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет
поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его
часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они
висели на дрянном кожаном ремешке.
Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место
предусмотрительности и расчету. Она достала щипцы для
завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения,
причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это
всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.
Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась крутыми
мелкими локончиками, которые сделали ее удивительно похожей
на мальчишку, удравшего с уроков. Она посмотрела на себя в
зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.
"Ну, - сказала она себе, - если Джим не убьет меня сразу,
как только взглянет, он решит, что я похожа на хористку с
Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне
было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь
центов!"
В семь часов кофе был сварен, раскаленная сковорода
стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток
Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую
цепочку в руке и уселась на краешек стола поближе к входной
двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на
мгновение побледнела. У нее была привычка обращаться к богу
с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей,
и она торопливо зашептала:
- Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась.
Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У
него было худое, озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать
два года быть обремененным семьей! Ему уже давно нужно было
новое пальто, и руки мерзли без перчаток.
Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттера учуявший
перепела. Его глаза остановились на Делле с выражением,
которого она не могла понять, и ей стало Страшно. Это не
был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас - ни одно из
тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто
смотрел на нее, не отрывая взгляда, в лицо его не меняло
своего странного выражения.
Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
- Джим, милый, - закричала она, - не смотри на меня так.
Я остригла волосы и продала их, потому что я не пережила бы,
если б мне нечего было подарить тебе к рождеству. Они опять
отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе.
У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с
рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты
знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный,
чудесный подарок!
- Ты остригла волосы? - спросил Джим с напряжением, как
будто, несмотря на усиленную работу мозга, он все еще не мог
осознать этот факт.
- Да, остригла и продала, - сказала Делла. - Но ведь ты
меня все равно будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с
короткими волосами.
Джим недоуменно оглядел комнату.
- Так, значит, твоих кос уже нет? - спросил он с
бессмысленной настойчивостью.
- Не ищи, ты их не найдешь, - сказала Делла. - Я же тебе
говорю: я их продала - остригла и продала. Сегодня
сочельник, Джим. Будь со мной поласковее, потому что я это
сделала для тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно
пересчитать, - продолжала она, и ее нежный голос вдруг
зазвучал серьезно, - но никто, никто не мог бы измерить мою
любовь к тебе! Жарить котлеты, Джим?
И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в
объятия. Будем скромны и на несколько секунд займемся
рассмотрением какого-нибудь постороннего предмета. Что
больше - восемь долларов в неделю или миллион в год?
Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы
принесли драгоценные дары, но среди них не было одного.
Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.
Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на
стол.
- Не пойми меня ложно, Делл, - сказал он. - Никакая
прическа и стрижка не могут заставить меня разлюбить мою
девочку. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь,
почему я в первую минуту немножко оторопел.
Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу.
Последовал крик восторга, тотчас же - увы! - чисто по
женски сменившийся потоком слез и стонов, так что
потребовалось немедленно применить все успокоительные
средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней -
один задний и два боковых, - которым Делла давно уже
благоговейно любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные
гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края
блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых
волос. Они стоили дорого... Делла знала это, - и сердце ее
долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать
ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет уже
прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец,
нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слезы,
сказала:
- У меня очень быстро растут волосы, Джим!
Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и
воскликнула:
- Ах, боже мой!
Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она
поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый
драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и
искренней радости.
- Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда
нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть,
который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как это
будет выглядеть все вместе.
Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку,
подложил обе руки под голову и улыбнулся.
- Делл, - сказал он, - придется нам пока спрятать наши
подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком
хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь,
пожалуй, самое время жарить котлеты.
Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как
известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они то и завели
моду делать рождественские подарки. И так как они были
мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже с
оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут
рассказал вам ничем не примечательную историю про двух
глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым
немудрым образом пожертвовали друг для друга своими
величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание
мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были
мудрейшими. Из всех, кто подносит и принимает дары, истинно
мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть волхвы.

_________________
Киндер, кюхе, кирхе!