|
Брат Александр
СТРАННИК
1
Возвращался я однажды домой в такой час, когда ни одного автобуса не дождешься, пришлось идти пешком. И был у меня в тот вечер попутчик Саня, который для разнообразия повел меня тем путем, каким ходит он сам – через угрюмое урочище «Бермудский треугольник» (название, кстати, официальное, нанесенное на карту города).
Я в этих краях лет двадцать не бывал. Едва оставили мы привычный придорожный пейзаж и приблизились к зоне пустырей, как с высокого обрыва предо мной открылась фантастическая панорама. Посреди города – внушительная полоса совершенно дикой природы. Островки зарослей, широкие луга в низине речки Ольховки, и лишь вдали на горизонте над сплошной стеной зелени виднелись светлые зубцы многоэтажек. Как на другой планете. Я смотрел во все глаза.
Огромная луна зависла далеко на юге. В открывшемся вечернем пейзаже чудилось что-то от картин «космического» периода Ван-Гога. Ранние сумерки, загадочное светило в небе, бугристая земля, поросшая кустами, безлюдность пейзажа незнакомой странной местности, где ты идешь по грунтовой дороге, - все это порождало в душе фантастические ощущения. Наша Никольская церковь, под конец показавшаяся вдали и в непривычной для меня ракурсе, казалась живым существом - как церковь в Овере на известной вангоговской картине.
Открыв для себя существование неведомой земли, я очень скоро захотел снова пройтись этим путем.
Главное, что я лишний раз, - нет, не понял, понимать-то это я давно понимал, - главное, что я физически ощутил тогда в «Бермудском треугольнике», это то, что мир иной лежит гораздо ближе к нам, чем принято считать. И лежит он даже не в ста метрах от привычного пути, которым мы ходим ежедневно, а внутри нас самих, в нашем сознании. Там, в наших душах, картина непривычного наложена один к одному на картину привычного, и нужно лишь небольшое усилие, сдвиг, чтобы, оторвавшись от одного, заметить другое. Все равно как, переходя с кириллицы на латиницу при работе на компьютере, мы переключаем внимание с красных букв на черные, когда и те и другие нанесены на одни и те же клавиши.
2
Непривычный мир, мир иной, мир запредельный – его ищет всякая душа. Ищет интуитивно, что-то находя, что-то пропуская. И если есть лишь одна иная реальность, ищущий человек обязательно ее найдет. Все остальное – мираж, наваждение, галлюцинация.
И первое, что ощутит в своей душе ищущий человек, – предчувствие.
Лишь дети и блаженные без труда угадывают приближение иного мира и понимают язык мира запредельного.
Лишь в душе ребенка путается реальность и сказка, картинка в книге, сновидение, фантазия и видимый мир. Ты отправляешься в путь на поиски зовущего тебя неведомого, и оказываешься там - за темными лесами, за высокими горами, в далеком тридевятом царстве, куда надо непременно долго добираться, преодолевая многочисленные препятствия. Там ты обнаруживаешь, как награду, то, чего нет в обыденной повседневности. Там все то, о чем ты читал и слышал в сказочных историях. Там – Море-Океан и Золотое царство, там Ногай-птица, что всем птицам мати, там плакун-трава, что всем травам мати, там Полкан-зверь, там Сирин и Алконост поют в райских садах, там Царство запредельное…
Лишь в душе блаженного – вопреки любым историческим реалиям, живы вечные Царьград и Китеж православного идеала. Там живая Святая Русь всех времен одновременно. Там золотые сводчатые палаты царских чертогов в далеком заснеженном городе. Там, скрытые дремучими лесами, таинственные скиты и монастыри. Там пронизанный вечным золотым светом оживший иконный мир. Там преддверие рая.
Где еще искать этот мир, дорогу, ведущую к нему, врата, вводящие в него? Этот мир приходит к тебе сам.
Кто не слышал рассказы своих бабушек, знакомых, приезжих гостей о старине, о далеких краях? Кто не любил эти необыкновенные часы рассказов о нездешнем? Кто не ждал, не хотел, не искал этого?
Словно приходит к тебе странник и рассказывает о дальних землях, таких дальних, что и за полгода не доберешься. И не бывало такого, чтобы он рассказывал о том же, что ты и так видишь каждый день вокруг себя. Нет, иные земли – это еще и иной порядок вещей. И слушаешь, затаив дыхание, его, посланника неведомых миров. Сколько таких рассказов хранят воспоминания о детстве! И важен сам дух этих услышанных, или, хотя бы прочитанных историй.
3
…А странник рассказывал вещи небывалые, удивительные.
О том, что где-то далеко, в глуши дремучих лесов, в давно заброшенных скитах, в замшелых землянках-кельях и ветхих бревенчатых церковках, где стучатся в темные оконца тяжелые еловые лапы, открываются взорам тайных паломников иконостасы и святые образа древнего письма, обложенные золотыми окладами, в жемчуге и камнях драгоценных – дары православных царей святым отцам-пустынникам... И нет ныне ни одной живой души в тех скрытых святых местах, – лишь покосившиеся кресты стоят в густой траве. И только звери лесные живут рядом с древней святыней, где воцарилось вечное безмолвие – иноческий идеал…
Рассказывал о блаженном старце иноке, удивлявшем всех тем, что в его сознании лилась сама собою не та молитва, что принята у монахов, не Иисусова, а «Трисвятое» – «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» …
О паломниках, идущих в монастырь в рождественской ночи, что чередой пробираются по снегу, след в след, молча молясь, под звездами в темноте заснеженного леса, с зажженными свечами в руках.
О чудотворной иконе «Спас Недреманное Око», что в далеком храме Воскресения Словущего, где горят цветные лампады – малиновые, синие, красные с золотом огней в клубах ладана.
О святом Христофоре, которого пишут с песьей головой. Достаточно увидеть его образ, чтобы не подвергнуться в этот день случайной смерти.
О далеком поселке с высокой горой-шиханом. Если лечь в траву на склоне той горы и прислушаться, - услышишь, как хор церковный где-то далеко поет, - хорошо так поет, красиво…
И став взрослым, ловлю себя на том, что и сейчас не разучился видеть, ценить и принимать как свое, родное, все то чудесное, что находишь в историях о жизни святых, великих событиях, прославленных иконах…
4
Встречи с таинственным Царством происходили по-разному. Я рано понял, что для этого всегда нужно сменить систему координат, перейти на другой язык.
Языком Царства (и потому – царственным языком) для меня был тот, что дивным образом соединял понятность родного с таинственностью глубинного. В нем были «аз» и «рцы», «скимен» и «вран на нырище», «денница» и «купина». Встречались буквицы, ставшие, словно заколдованные, цифрами, и слова в сокращении, скрывшие свою полноту под титлами. Чего стоила одна только буква Ѯ - «кси», аналог латинского икса, похожая на забавного тушканчика с ушками, обитателя пожелтевших страничных пространств! Эту красивую буквицу, как редкостный драгоценный камень, я несу в своем имени.
Непривычные названия завораживали. Неискушенной душе мнилось в них что-то столь же необычное, диковинное, как, скажем, в названии растений группы тайнобрачных. Но истосковавшаяся по свету душа стремилась не к таинственным покровам, а к тому главному, что находилось за ними. Так начинался путь постижения Царства запредельного.
И вот на этом древнем, но всегда родном языке однажды зазвучали для меня сокровенные слова, передаваемые мне из глубин вечности далекими предками.
…Рука тронула старинную книгу. Задел пальцем тусклую латунь застежки на переплете, – крохотная зеленая искорка блеснула в сумерках возле ногтя, – наэлектризовался от волнения…
Удивительные, мрачные образы разворачивались предо мною, вставали за строками черно-красной вязи древних письмен, поражая воображение.
Таинственный и зловещий воздушный князь из Канона при разлучении души от тела – «страшных путей стоятель».
И оттуда же жуткие строки: «Нощь смертная мя постиже неготова, мрачна же и безлунна, препущающи неприготовлена к долгому оному пути страшному…»
«Нощь смертная мя постиже неготова, мрачна же и безлунна…» И представилась эта черная ночь, - ночь без луны и звезд, ночь, полная смертной тоски, ночь за пределами нашего бытия. Когда ты вступишь в эту ночь, ты войдешь и во владения воздушного князя, подстерегающего твою душу, отходящую от земли. Там, в этой ночи, абстрактное понятие вечности станет для тебя и зримым и осязаемым, ты поймешь, что это значит.
Вздрогнешь, обернешься к святым ликам на иконах, помолишься «Троеручице», светлее станет на душе. Шепчут губы еле слышно памятные тебе строки псалма, что читается на полунощнице: «Помощь моя от Господа, сотворшаго небо и землю. Не даждь во смятение ноги твоея, ниже воздремлет храняй тя. Се не воздремлет ниже уснет храняй…» И, словно в ответ, вдруг занесет откуда-то майский ветерок в твое окно обрывок напева восьмого гласа: «… и спаси, Спасе наш, люди отчаянныя», - или это показалось тебе?
Окна распахнуты, гроза приближается. А яблони как цветут! Какой аромат! Душа томится в такие минуты, и просится куда-то, и вырваться хочет, и лететь… И только в молитвенном забвении находит себе успокоение, только в храме, где пение, ладан и золото слабым подобием запредельного Царства обрамляют образ Истины.
5
Обрывок разговора, случайно услышанного краем уха в храме:
- Ты как пришел к Богу?
- Как все. Через болезнь…
Как все… Через болезнь… А я?
Бог пришел в мою душу через красоту. Не через страдание, не через боль, - через несказанную красоту.
Мир открываешь для себя постепенно. И первым моим Евангелием в детстве был альбом по живописи с шедеврами Лондонской Национальной галереи. Я и сейчас помню каждую его страницу, каждую репродукцию.
«Благовещение», «Рождество», «Поклонение волхвов», «Преображение», «Моление о чаше»… О многих сюжетах Евангелия я впервые узнал из этого альбома.
Прекрасные образы, созданные старыми мастерами. Жаль, но в те годы я не мог держать в руках альбом с теми же сюжетами, но в православной иконописи. Как не мог слушать даже в записи православные песнопения, в отличие от органной музыки.
Прекрасные образы искусства. Смог ли бы я впоследствии так безоговорочно, нерасчетливо, горячо полюбить образы Евангелия, если б не было в моем детстве такого восхитительного, созданного лучшими мастерами кисти, «живописного эпиграфа» к Священной Истории? Можно ли вообще недооценивать роль искусства в приобщении человека к вере? Кто не понимает этого, – не понимает ничего в реалиях минувшей эпохи. В совдеповские годы искусство для мирского человека оставалось едва ли не единственной сферой, в которой можно было найти настоящую духовность.
Для многих, не только для меня, путь к вере, к православию лежал именно через увлечение искусством - живописью, архитектурой, музыкой, что вполне закономерно. Чему удивляться? - Разве искусство не обращается непосредственно к душе человека, в отличие, например, от науки, чьи сухие логические доводы способны взывать лишь к рассудку? Сделав зримыми образы Священного Писания и Предания, произведения искусства в этом смысле стали не только Библией для неграмотных, но и, как притягательный маяк, Библией для неверующих.
Да, да. То, что раньше было Библией для неграмотных, стало в нашем столетии Библией для неверующих.
(Истинно книжный человек здесь не преминет добавить: ну как не убедиться лишний раз в том, что одним из самых надежных путей к душам и сердцам людей всегда была и остается хорошая книга!)
6
Время – вечный странник – неумолимо течет вперед, восторги неофита остались в далеком прошлом, и вот, ты уже всецело и давно в лоне Православия.
И наступает однажды в твоей жизни день, когда ты сталкиваешься с чудом. Глухой – стал слышать, хромой – ходить, слепой – прозрел, а ты – хотя бы бросил курить по молитве перед чудотворным образом. Слава Богу!
Чудо. Я не ожидал, что мне будет дано увидеть это, и увидел. Смотрел – и не верил глазам своим. Из ниоткуда на иконе Царя стремительно появлялись маслянистые капли, затем бесследно исчезнувшие. Так я впервые увидел преславное чудо, о котором много раз слышал, – росу из миро. И мое сознание, поставленное в тупик, было готово перегореть, как лампа от напряжения, не в силах вместить в себя увиденное.
Может быть, только так и дается чудо, – когда свято веришь в его возможность, но не веришь в то, что достоин лицезреть его?
Человек, бывает, не верит, перестает ждать, отчаивается. И уходит, не оборачиваясь, и не замечая, что за его спиной именно в этот момент свершается великое таинство чуда Божьего, не явленного ему за неверие. А если есть вера, – чудо становится излишним, и даруется нам как особая благодать сверх необходимости и меры, как сокровенный дар, предвосхищающий картину неземной природы горнего мира, как преддверие его.
7
Прекрасный мир. Ты уверен, что он вечен и непоколебим в тебе.
И вдруг – случается нечто. Случается на твоих глазах.
Однажды ты приходишь в храм и видишь, как некая бабка прямо во время чтения Евангелия лезет поставить свечку аж непременно к самым Царским вратам. Жарко ей стало – скинула шаль, простоволосая прет вперед на амвон. Шикнули на нее, метнулась, побежала на другую сторону – прямо между вратами и аналоем. С той стороны машут руками: не смей! И мечется бабка по церкви как вспугнутая кошка, ища выхода. Цирк! Это, Господи, – мы. Неграмотные и убогие, но самоуверенные до невозможности. Что тут Христос, пришедший к нам, грешным, на проповедь! Что тут «Да молчит всякая плоть человеча…»! А случается и того хуже.
Мелочи? Нет, - явление. Явление страшное.
Теперь даже священнику, совершающему литургию, могут крикнуть из толпы: «Да что ты говоришь!» Словно все уже стало можно. Но если раньше подобных выходок ждали лишь от распоясавшихся безбожников, да и то лишь в годы большевистского лихолетья, то теперь – от бабушек, и – увы! – довольно часто.
Понимаешь, что случилось нечто небывалое, от века неслыханное. Вот, наступило время неверующих, безбожных старух. Как будто сбылось одно из самых страшных пророчеств. Как будто часы, испортившись, стали показывать нечеловеческое время. Как будто и само время сошло с ума, и понеслись обезумевшие дни календаря – за тридцать первым – тридцать второе число, за ним – тридцать третье… Это означало, что кончилось время любимых наших бабушек и паломничествующих старцев-странников, рассказывающих необыкновенные истории об ином мире. Нынешними бабушками стали вчерашние комсомолки-стахановки. Понимаешь это, а верить не хочется, – как будто в мире воцарился обман.
После такого долго не можешь прийти в себя.
С чем сравнить это? - Как будто случилась беда, и нигде не спрячешься от поселившегося в тебе тревожного чувства. Пропадает аппетит, изнывает сердце. И даже иконы словно перестают быть святыми, – смотришь на них и ничего не чувствуешь.
О, страшное столетие – двадцатый век, – век космоса, атома и плачущих икон!
8
И душа жаждет успокоения.
И хочется бежать туда, где встают стеной нетронутые леса, где высятся синие горы на горизонте, где мироточат образа в храмах, а медные звоны плывут вместе с птицами в небе над лугами и речками, возвещая благую весть о воскресшем Христе всякой Божией твари – и белкам, и снегирям, и лосям, и иному зверю…
Где над хрустальной влагой незамутненных родников стоят православные кресты. Припасть к этим источникам чистоты – и ты снова жив, напившись воды живой.
Где звезда-вечерница ведет уставших паломников в обитель к образу превечного Младенца-Отроча Спаса-Еммануила.
Где горят лампады у надвратных икон в заиндевевших окладах …
Где таинственным золотом по темным краскам мерцают в горницах древние иконы.
Провинция. И люди здесь с такими хорошими лицами, – этими лицами я готов любоваться, как другие любуются прекрасной архитектурой старинных храмов.
9
Бросаешь все. И отправляешься в путь-дорогу.
Скорости перемещений в наши дни вовсе ничего нам не добавляют, но лишают нас большого удовольствия жить не спеша. В самом факте спешки есть что-то ненормальное, неприличное, что-то от тараканьих бегов. И даже когда ты едешь куда-то, - не спеши, не суетись. Встретиться, поговорить с человеком, – это надо делать без суеты. Пережить, прочувствовать, осмыслить встречу со святыней в паломничестве - тем более.
Дернулся вагон, - поехали! Под мерный стук колес взглянешь за окно, - вот отъехали от станции, вот проплывает мимо урочище «Бермудский треугольник». И вспоминается, и грезится что-то. Прикроешь глаза в такие минуты, губы прошепчут: «Помощь моя от Господа, сотворшаго небо и землю…»
А вернешься, - затеплишь лампаду, поправишь фитиль, вспыхнет зеленая искорка на кончиках пальцев, невзначай коснувшихся серебристого оклада «Троеручицы». Озарится светом теплого огонька вечерний сумрак комнаты. И станешь рассказывать, как рассказывают странники, вернувшиеся издалека, о том, что видел, что слышал, что пережил.
О высоком Кресте над шахтой, где лежат цветы, припорошенные снегом, а ночью горят бесчисленные свечи на снегу. Где печаль безмолвия - как великая панихида, что свершается самой природой заснеженной Святой Руси. Где над чистым, убранным в белизну оврагом читаешь тихо и покаянно: «Омыеши мя, и паче снега убелюся…»
О прекрасном храме, где под сводами ангелы поют на литургии, и их слышит всякий, кто приходит в этот храм.
О ветхой деревянной кладбищенской церквушке, - заходишь в нее, и вздох изумления вырывается из груди. Словно в сказочной палате царских чертогов сияет пред тобою золото бесчисленных икон, покрывающих здесь все стены до потолка. Горят свечи и лампады, стекают капли миро со «Спаса Нерукотворенного».
О высокой горе в далеком лесу, – там, возле Креста у пещерки, где жил праведный старец, сами собой загораются принесенные паломниками свечи.
Об огромном соборе, что в тумане облаков стоит на высокой вершине, и с вершины той, если посмотреть, – на сто верст вокруг земля как на ладони…
И так рассказываешь, странник, вернувшийся из неведомых миров, рассказываешь обо всем, что видел в дальних землях, таких дальних, что, кажется, и за полгода не доберешься. Рассказываешь тем, чьи души жаждут блага, кто готов к пути стезями Царства запредельного. Рассказываешь о сокровенном, продолжая тем самым ткать полотно традиции вечного повествования, что ткется от начала времен, и будет ткаться, пока жива хоть одна душа человеческая.
2004 – 2005
|
