Православный форум Доброе слово

Лоза и розги

Давно почувствовала в храме настоящую глубину. Не только глубину, которая от того, что Дух Божий в нем живет. И не только потому, что там обитает Тот, кто любит и милует. Но потому что только здесь могу ощутить свои корни, любоваться красотой народа нашего, понять его дух, страдания, естественность, слезы и неизбывность народной жизни. Нигде больше нет такой концентрации народного духа и живых носителей его. Нигде слезы любви и благодарности к своим предкам и корням, России, народу, его вере не изливаются так естественно и искренне. Нигде так ясно, как здесь, не понимаешь, что государство зависит от народа, а не народ от государства. Государство не творит народность, оно призвано ее поддерживать, как поддерживают фундамент дома своего. Ничто не уничтожит во мне, в них, в стариках, бабушках, молодых ребятах, детях, этих корней. Нигде младенцев так явно не приобщают этим корням. Здесь живет настоящая народная жизнь, Россия невидимая, традиционная, глубоко укорененная в своей вере. Здесь она получает свою форму, освящается, воспроизводится и длится во времени и вечности. Это Лоза, питающая свои розги. Наш народ может по праву сказать Его словами: «Аз есмь Лоза истинная…Всяку розгу о Мне не творящую плода, измет ю: и всяку творящую плод, отребит ю…Будите во Мне, и Аз в вас. Якоже розгА не может плода сотворити о себе, аще не будет на Лозе: тако и вы, аще во Мне не пребудете» (Ин, 15:1-4). Нет более точных слов, чем эти. Настолько глубоки, естественны, наглядны здесь народные корни, Лоза истинная. Каждый раз удивляюсь, как сохранилась она после стольких попыток уничтожить ее.
Нет, не страшно, вопреки всем уверениям, если уничтожат верхний слой – нашу аристократию и интеллигенцию; нет, не страшно, если ум посрамляется; нет, не страшно, если уезжают те, кто может прожить без народа и России, даже если они семи пядей вот лбу.
Страшно, если уничтожат веру, глубину сердца, корни, питающие и возрождающие, восстанавливающие и преображающие, если уничтожат живых носителей веры и сердца народного.

_________________
Тина Гай

Молодые побеги

Круглолицая, рыжая девчонка с неприбранной рыжей толстой косой, выбивающимися во все стороны волосами, озорными зелеными глазами, светящимися как изумруды. Ей всего 17. Значит, родилась в 1990, в разруху, в самом начале войны и возрождения России. Значит, вот оно, народившееся племя, молодое, незнакомое. Уже впитавшее православие, наши традиции, укорененная в Церкви и вновь – в России. Русская красавица, Василиса из русской народной сказки.
Сильно заикается. Но вот что удивительно - никакого комплекса неполноценности. Жизнерадостная, веселая, смешливая, озорная, открытая, непосредственная. Пеппи-длинный чулок, только повзрослевшая и округлившаяся от доброты и счастья. Поражена, удивлена, откровенно любуюсь ею, хочу общаться еще и еще, набираюсь энергии, силы, молодости, счастья от того, что она рядом, что Россия ожила, засверкала, заулыбалась. Скучаю, когда не вижу ее. Она светится, не стесняясь своего дефекта, как будто все люди с таким же выговором. Читает в храме перед ночной Пасхальной службой Апостол. Сильно заикается, но идет вперед, читая и получая наслаждение от того, что делает. Когда впервые увидела и услышала заикающийся, ломающийся и срывающийся на петуха голос, порадовалась, что она решилась на это. Но потом оказалось, что для нее это не подвиг. Она не боится своего дефекта. Господь даровал ей это, пометив и отличив от других. В этом - радость и наслаждение. Я же, нормальная и здоровая, не инвалид, не увечная, но так не похожа на нее. Зажатая, напуганная жизнью и революцией, с немыслимыми комплексами, желанием понравиться другим, тщеславием, гордыней, человекоугодием, всеми мыслимыми и немыслимыми грехами, нажитыми за долгую жизнь, искалеченная образованием. И потому никогда не решилась бы на это. А если бы и решилась, то только и думала бы, как выгляжу, правильно ли читаю, так ли ставлю ударение, как меня слушают. А она! Просто чудо! Обыкновенное чудо!
Позднее увидела ее на службе. Она стояла на свечах так же естественно, как и читала Апостол. В простом одеянии, без всяких излишеств и прикрас, косметики и модных богатых юбок. Потом увидела ее здесь, в школе. И снова поразилась. Еще больше. Общается так, как будто мы не впервые встретились, а знакомы давным-давно. Легко отвечает на вопросы преподавателей, спорит, несмотря на дефект речи, мечтает петь в Церковном хоре. Потому и пришла сюда, чтобы научиться и быть в храме всегда. Легко рассказывает о себе, своей маме, работе. Ничего не боится. Как будто живет в совершенном мире добрых людей, которые никогда, даже в мыслях, не пожелают ей зла, не говоря уже о том, чтобы сделать что-нибудь с ней недоброе. Она отдает. Ей не жалко. И получает обратно с лихвой. Это удивительно, потому что для меня и мира, в котором живу, это так непривычно и противоестественно. Радость, возможная только если живешь в любви, ласке, уверенности, что с тобой ничего не может произойти дурного, потому что Он всегда с тобой. Вера, любовь, счастье, молодость, открытость, непосредственность и добро! Дитя храма, новое русское чудо! Новая веточка на вечной Лозе.

_________________
Тина Гай

Какие замечательные рассказы. Спасибо.

_________________
О, Россия! С нелегкой судьбою страна...
У меня ты, Россия, как сердце, одна.
Я и другу скажу, я скажу и врагу –
Без тебя, как без сердца, прожить не смогу...
(Ю. Друнина)

Ксения! Я рада, что Вам понравилось. Так много хочется рассказать о церковной жизни, и не только православным. Многие из моих знакомых считают, что те, кто ходит в храм - просто сектанты только и думающие, как изловить неокрепшие души. А про то, как там хорошо, и какие там замечательные люди, особенно среди старшего поколения, да и молодые лица - такие светлые и чистые, хочется рассказывать и рассказывать, делиться нашим богатством - людьми.

_________________
Тина Гай

Тина, пишите пожалуйста еще... Замечательно!

Ли_да! Спасибо за поддержку

Мне хотелось бы, чтобы здесь появлялись не только мои рассказы, но и всех, кто хотел бы поделиться своими впечатлениями о прихожанах, интересных случаях из церковной жизни. В ней так много необычного, чудесного, хотя и неприметного на первый взгляд.

Ветви.

Она меня приметила первой. «Я здесь всех знаю, а тебя вижу в первый раз. Ты приходи стоять на свечах. Возьми у батюшки благословение и стой. Мы все равны перед Богом. Возьмешь масличко на каноне, смажешь - и стой. Людей не хватает. Особенно вечером беда. Певчие сами свечи зажигают. Сколько раз говорили отцу Олегу, чтобы стояли на свечах постоянные люди. Не ставит». «Ты не оборачивайся назад (это на первой неделе Великого Поста при причастии в пятницу), потому что все твои грехи остались позади. Прости меня, грешную, и не обижайся. Так меня учили, и я так учу».

Я ее приметила тоже первой из всех прихожанок храма из-за удивительной слаженности в стоянии за свечами. Все движения показывали, что стоять ей здесь привычно: ни одного лишнего движения, все выверено до миллиметра, красиво, профессионально, экономно. Я смотрела как завороженная и удивлялась, потому что видела впервые такой лад в стоянии. Сама стою на свечах как новичок, слежу за каждым своим движением, думаю, как взять, как поставить, как зажечь, как лунку свечную очистить, как снять оплывы со свечи, думаю, что думают другие обо мне и моих движениях. Интеллигентские привычки. А у нее - все естественно, без напряжения, само собой разумеющееся, без натуги и искусственности.

Позднее она рассказывала о себе так же спокойно, естественно и просто. Что постоянно ездила в Кистеневку, где находится храм, построенный еще в 16 веке, который не закрывался даже в самые лютые атеистические времена, когда храмы закрывали, монахов изгоняли, священников убивали. И с каким замиранием сердца рассказывала, как батюшка того храма менял при всем народе в Великую Субботу великопостное священническое облачение на праздничное, блестящее, все шитое золотом, старинное.

Как ездила в Анзирку и жила там несколько дней, только вот сейчас стала стара и не может уже так работать, как раньше. «А там ведь трава вырастает огромная, приедешь, и надо все быстро выполоть. Мыслимое ли дело? Конечно, им нужна помощь. Там ведь хозяйство большое, а живут постоянно только три старухи». А как неожиданно у нее покраснел нос, и слезы покатились по щекам, когда рассказывала о батюшке митрополите Серафиме (Чичагове), его приходе к Серафиму Саровскому, его трудах по восстановлению истории Дивеевской пустыни. Казалось бы, что ей Чичагов? Священник из далекого начала ХХ века.

И как она сокрушалась, что не может поехать в Дивеево сейчас, потому что нет денег, а раньше не думала, что не сможет больше увидеть Дивеево. А была там 7 раз. При этом без тени сомнения вытащила из своего худенького кошелька две 50-ти рублевые купюры и пошла подать знакомой по храму, которая когда-то год там убиралась, а сейчас не может, потому что сын лежит в больнице, ему нужен уход, и она в материальном затруднении.

И в то же время, со слезами на глазах, посетовала, что раньше никогда ничего из храма не брала, а вот пришли времена и вынуждена брать по бедности. И насколько для нее это оскорбительно, унизительно, хотя никто более нее из прихожан не заслужил даров храма, потому что каждый день с утра она в храме и обязательно встает на свечи. Больная, но не говорит прямо, чем. Сказала уклончиво: «Нервы у меня не в порядке, что ли», когда спросила ее «Ноги болят?». Живет с сыном, который один, без семьи.

Выросла в Елабужском районе и помнит еще, как назывался этот район до революции: «Елабужский район Вятской губернии. Вот как он назывался, и никакой Татарии не было. Все была Россия. И тогда отсюда никто не уезжал в Россию, как сейчас уезжают».

Сколько же ей лет? С 1931 года. Значит 75. Она всегда приходит на помощь первая, но никогда не просит помощи сама, если только к ней не подойдешь и не предложишь. Уходящая натура, настоящая русская женщина-крестьянка, незаметная, тихая, смиренная, в которой живет Дух Божий и которой держится Россия. Она несет в себе дух дореволюционного русского православия, которым так же естественно живет, как и дышит. И это так странно, как будто попадаешь в историю. Ими, этими старушками, держится вера православная и русский дух. И без них нет Росси.

А как она вспоминала землю крестьянскую! «Вот раньше, когда мы пахали, земля была жирная, глубокая, настоящая. Не то, что здесь, у храма». Матушка - любовь истинная, православная, русская, алмаз чистый, смиренный, кроткий. Это розга еще той, старой, дореволюционной православной России. Отживающая свой век веточка, пронесшая через все перипетии века двадцатого верность Лозе.

_________________
Тина Гай

Прививка

Тина стояла на клиросе и не могла сдержать слез. В душе были буря, смущение, негодование, непонимание, обида, возмущение, шок. За что, почему, что она ей сделала. Почему не предупредила, не объяснила, почему не помогает. Ведь она сама пригласила стоять всех желающих на клиросе: для практики, опыта, понимания хода службы. Хотя оговорилась, что, кто не очистится, не исповедуется, на клиросе не устоит. Но ведь Тина уже месяц как покрестилась, уже начала ходить в школу псаломщиков (два занятия прошло), уже прочитала на раз Библию, уже один раз исповедалась и причастилась. Значит, готова. И такое разочарование! Так значит, я – грязная и грешная! Нет, не так, не может быть, это она все специально делает! Чтобы прогнать с клироса, чтобы показать мое недостоинство, чтобы унизить.

Певчая, крестная мама Тины, видя ее слезы, полную дезориентацию, ее потрясение и непонимание, что происходит, старалась объяснить: подсказывала, где надо слушать возгласы священника, где читать по «Часослову», где – по «Типикону», где – по «Триоди», где - по «Псалтыри». Но разве это можно объяснить словами! Столько всего обрушилось на нее, столько сразу непонятных слов, непонятных книг с черными и красными словами, непонятной последовательности, что за чем.

Столкнулись самонадеянная установка высокой книжной образованности, и фактическая бесполезность всех прежних знаний, навыков и опыта. Здесь все оказалось иначе, нужен был другой опыт и другие знания. Она этого не понимала. Не понимала, что требуемое приходит путем долгого воцерковления, приобретения личного опыта встречи с Ним, тяжелой борьбы с собой и той самой книжной образованностью, на которую так надеялась, которая стала основным препятствием на пути ее вхождения и понимания жизни по вере. Это был первородный грех интеллигенции, повредивший ее навсегда. Но понимание пришло потом.

А сейчас она думала только о том, что ее бросили как котенка, уставщица как будто специально задалась целью, если не изгнать с клироса, то показать, что здесь все совсем не так, как там, в ее привычном мире. Она своими действиями дала понять, насколько глубоко сидит в каждом, в том числе и в Тине, тщеславие, гордыня, самолюбие, самонадеянность, насколько она безблагодатна, духовно неопытна и беспомощна со своим опытом мирской жизни, ученостью и высокомерием.

Все проявилось в первый час службы. Она не понимала ничего: не только книг и чтений на церковно-славянском, но и порядка службы, переходов от одной книги к другой, от одного чтения к другому, с одного клироса на другой, от одного песнопения к другому. Даже физически не могла уследить за действиями и чтениями, не говоря уже о том, чтобы повторить все, что делала эта многоопытная уставщица. На клиросе Тина чувствовала себя так же, как перед партийными боссами на партсобрании, которых всегда панически боялась: не знаешь их языка, боишься сказать что-то лишнее или сделать что-то не так.

СТРАХ. Он снова вошел в нее. Он пронизывал ее тело и душу, страх наказания, изгнания, страх перед прихожанами, которые, кажется, только и делают, что смотрят и видят ее беспомощность, страх оказаться не тем, за кого себя выдаешь, страх оказаться обманщицей. Она еще не знала, что то, что с ней произошло на клиросе, и было самым главным и очень важным в ее духовной жизни, потому что произошла встреча с неведомым и огромным, непостижимым другим миром, который всегда вызывает страх и трепет. К этой встрече опытно, а не умозрительно, она оказалась не готовой. После службы Тина рыдала.

Знак предостережения ей был в самом начале службы. Отец Виктор, перед обычным благословением перед началом службы, увидев многочисленные цепи-украшения на ее груди, спросил: «Что это такое?». Она ответила, смеясь: «Цепи агапы». Боже мой! Только спустя много лет, она поняла всю дерзость, наглость и греховность ответа. А тогда, после службы, ушла из храма, решив, что больше никогда туда не придет, что церковь – та же партийная машина, что в ней нет Бога. Потому что нельзя так бояться Бога. Ему нужно верить, Его можно любить, а бояться нельзя! Так она думала тогда, не понимая, что духовная жизнь начинается со страха Божия, что любовь побеждает страх значительно позднее, что до любви еще надо дорасти.

Потом таких уроков было много: в монастырях и разных храмах, когда не допускали до причастия, когда грубо и резко обрывали ее «хотелки», когда читали вслух ее исповеди в храме, когда явно или тайно использовали исповедание ее грехов в проповедях, беспощадно посекая ее гордыню, тщеславие и самолюбие. Но этот первый и самый значительный урок она запомнила навсегда. И чем дальше и больше она обретала опыт духовной жизни, чем больше открывалось и отогревалось во Христе ее сердце, чем дальше отходила от книжной премудрости, научности и интеллигентщины, чем чаще практиковала домашнее богослужение со всеми необходимыми для этого книгами, чем больше воцерковлялась и понимала молитвы, тем больше ценила тот урок, который ей преподнесла 10 лет назад та уставщица на клиросе.

Урок, который она усваивала в течение многих лет, настолько он был глубок, благодатен и по-настоящему православен. «Чтобы иметь познания, надо коснуться предмета познания. Признаком того, что прикосновение достигнуто, служит потрясение души, страх. Этот страх возникает от прикосновения к чему-то новому, против нашей повседневной жизни. Впечатление такое, что в среду нашей обыденности включается нечто неотмирное, ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее, иное». Это Павел Флоренский. И это те слова и про то, что с ней тогда происходило.

Восемь лет спустя, Тина пришла работать в тот храм уборщицей. Она уже никогда не мечтала снова встать на клирос и повторить тот опыт, потому что уже со всей очевидностью понимала свое недостоинство и духовную немощь. Прививка была усвоена, с гноем, с болью, с рубцами от раненного самолюбия. Но тот страх вошел в ее душу навсегда. Уставщица ее не узнала, но при расставании очень жалела, что Тина уходит. Видимо, что-то такое все-таки за эти годы произошло с ней. Это было равносильно признанию и компенсацией за ту боль. Встретила она там и отца Виктора, который однажды пришел в храм рано-рано утром, когда еще никого не было, хотя он давно уже получил свой приход. «Как я люблю бывать в храме, когда в нем еще никого нет, когда спокойно можно побыть с Ним, когда никто не подходит за благословением. А Никола кому-то очень сильно помогает», - сказал он, глядя на большую икону Николая угодника, ту, что справа, сплошь увешанную кольцами, крестиками, серьгами и цепочками.

И вот однажды при ней молодая, такая же неопытная, как она тогда, девушка, поступившая в церковную лавку храма и не справившаяся с работой по той же причине, стала рассуждать, что хотела бы встать на клирос. Тина ужаснулась. Потому что увидела в ней себя тогдашнюю. Ей стало страшно за эту неопытную неофитку, за легкость, с которой она говорила о клиросе. Все повторяется, и каждый проходит свои духовные уроки сам, никто ничего никому объяснить и ничему научить не может, потому что только сам, своим личным опытом и муками можешь достичь понимания.

_________________
Тина Гай

Певчая

Впервые увидела ее на курсах, которые организовал храм в начале 90-х годов для подготовки желающих креститься из числа взрослых. Это был единственный храм, где не только бесплатно крестили, но и обязательно готовили к крещению, давая минимальные представления о православной вере. Сейчас храм и деньги берет, и подготовку не ведет, да и желающих креститься из числа взрослых практически не осталось. Времена изменились. А тогда многие пришли в храм. Я была одна из них. Она преподавала основы православия. Сразу почувствовала ее дух, искренность, желание помочь приходящим к Богу, принять непосредственное участие в жизни начинающих, ее страстность. Внутренне мы были похожи. Потом эта схожесть привела к разрыву.

Когда приняла решение креститься, стала заходить в местную храмовую библиотеку. Маленькую, занимавшую четвертую часть железного вагончика, каких в те времена было в строящемся новом городе много, совмещавшую в себе и библиотеку, и читальный зал, и класс для воскресной детской школы и готовящихся к крещению взрослых, помещение для подготовки и практики чтения псалмов, собраний и так далее, и тому подобное.

Словом, как все тогдашние храмы, которые только-только набирали силу, восстанавливались, ютились в неприспособленных помещениях, но жили, развивались, привлекая все больше и больше прихожан самых разных возрастов, народ потянулся к корням. Храмы наполнялись. Там увидела ее, готовящуюся к службе. Потом она сказала, что тренировалась в чтении молитв, готовилась сдавать экзамены. Она начинала учиться в Православном Свято-Тихоновском Институте. Меня поразила интонация ее чтения: невыразительная, однотонная, тихая, спокойная, читаемая нараспев горловым голосом, без спадов и подъемов, чтение-пение.

Невольно захотела с ней посоветоваться: мне она показалась открытой к таким просьбам. В тот момент человеку нужен советчик и помощник, без него плохо, знаю это не только по себе, но и по другим моим знакомым, которые оказались в такой же ситуации. Я не ошиблась. Она искренне обрадовалась, сказав: «Как радостно, когда еще один человек приходит к Богу!» И с удовольствием стала отвечать на все мои вопросы, недоумения, непонимания того, что видела в храме и на службе. Так сначала она помогала мне, а потом стала моей крестной мамой, восприемницей от купели.

В тот день она пела во время крещения. Потом, после долгого моего сопротивления, повела к настоятелю храма, который нас крестил, потом - в трапезную. Все было странно, необычно, непривычно. Она начала меня страстно опекать. Мне было очень тяжело, я переживала жизненный кризис, нужен был слушатель. Она была благодарным слушателем. Может быть, еще и потому, что у нее в жизни тоже происходила личная драма.

Странная женщина. Трагическая. Вся на разрыв: верит и не верит, любит Россию и не любит, любит мужа и ненавидит, желает выделиться, понравиться мужчинам и понимает греховность этой страсти, стремится к смирению, фактически – к независимости, красивая и безобразная одновременно. Страстная, жаждущая любви, может быть, слишком сильно жаждущая, не терпящая давления, сама себе устанавливающая правила жизни, не сумевшая перебороть свои стихийные страсти. В конце концов, они оказались сильнее ее.

В молодости - очень красивая, нравившаяся мужчинам, любившая красиво и модно одеваться, обращавшая на себя внимание. От того времени у нее осталась привычка часто смотреться в зеркало: так ли выгладит, красива ли, нет ли чего лишнего. Тогда этому удивилась. Потом увидела, что она при всяком удобном случае старалась снять платок, даже на лекциях, которые посещала в СТПИ. Она хотела нравиться как женщина. Да и платок на ее голове не хотел сидеть, на службах постоянно сползал, потому что она его только набрасывала, не закрепляла, чтобы не портить внешнего вида.

Окончила музыкальную школу, потом музыкальное училище, с хорошим голосом и музыкальным слухом, работала в городском училище искусств. Одновременно, как и многие певчие, пела в церковном хоре. Позже какое-то время была регентом: сначала в одном храме, потом в другом. Но батюшки сразу чувствовали ее стихийную женскую силу, которую она не хотела признавать в себе, но всегда ею движимая. Они чувствовали ее сопротивление их воле, духовное сопротивление, и быстро отставляли от храма. Ее страстность и естественность многих отталкивали, ей не хватало опосредованности верой, духовной культуры, переработки мирских страстей в духовную жизнь. Для храма она оказалась слишком природной и стихийной, необузданной и не преображенной.

Но в своих устремлениях она была искренна : искренне пыталась воцерковиться, искренне принять все правила церковной жизни, искренне жить верой, но ей это плохо удавалось по существу, хотя внешне все было, как положено. Она не готова была к внутреннему перерождению, ей больше нравилось оставаться женщиной, она надеялась обрести женское счастье, не хотела мириться с тем, что ей это не удавалось, не хотелось окончательно говорить «нет» своим страстям. То, что было внутри нее – страстное чудовище, слишком женское и мутное, не смиренное – не пускало ее глубоко в духовную жизнь, ей надо было постоянно держать себя в узде. Она к этому стремилась, но силы были не равны, ей надо было в себе очень многое преодолеть, чтобы окончательно и безвозвратно войти в духовное пространство . К этому она была не готова.

В ней слишком сильно было неверие. Сильнее, чем вера. Оно требовало бОльшей заботы о себе, чем она проявляла. Тонко чувствующая, но стихийная, не смиренная, больше требовательная к другим, чем к себе. Это привело ее к катастрофе и в личной жизни, и в церковной. Катастрофа усилила независимость и нетерпимость, сделав ее жесткой, резкой, осуждающей, склонной к акривии.

В конце концов, она уехала в Грецию. Сейчас там ухаживает за бабушкой, тоже православной, домой возвращаться не собирается. Последний раз видела ее в храме перед самым ее отъездом. В красивом модном костюме, безукоризненно сшитом и ладном. Но стоящей как-то одиноко, в стороне от всех прихожан. Во время службы не крестилась. Прощалась.

Со мной она порвала безвозвратно: как всякая страстная натура, не замечала и не здоровалась. В этом - она вся. Или все или ничего. Как это по-русски, но не по православному. К православию она так и не пришла. Потому что не такое это простое дело.

_________________
Тина Гай

Уставщица

За многие годы служения в храме, она выработала характер воинствующий, стоящий на страже порядка в храме. Назвать ее матушкой язык не поворачивается. Да к ней никто так и не обращается. Она бы это приняла, наверное, за оскорбление. Матушка – это из детства: теплое, парное, ласкающее и оберегающее. Ее же боятся, ненавидят, уважают. Она - ревнительница. По разуму или неразумно? Не знаю.

Профессиональная псаломщица, уставщица с огромным опытом. Все городские псаломщики, и даже большинство батюшек, обязано ей знанием богослужебного устава. Когда стал восстанавливаться храм и начались церковные службы, она стала искать старые богослужебные книги, скрупулезно сверять их, понимать, находить выход, когда никаких указаний о порядке службы или ударениях в словах не сохранилось. На тот момент все было уничтожено, тем более в маленьких городках. Было большой удачей найти что-то из дореволюционного издания, что ценилось тогда больше всего.

Архив, живая история и живой опыт богослужения. О многом может рассказать: о том, как все начиналось, кто приживался в церкви, кто в ней оказывался случайным. Начальница храма: администратор, хранительница, ревнительница.

За всем этим трудно увидеть живого человека: со слезами, заботами, переживаниями. Она их не показывает. Я даже не помню ее причащающейся. Может быть, она скрывает это от чужих глаз, делая это в будний день? Но помню ее ведущей занятия по псалмопению. С каким интересом ее слушали, как точно она делала акценты, помогая понять особенности чтения псалмов, технику их чтения. Навсегда запомнила ее правила и по ним училась читать псалмы:

•Надо понимать то, что читаешь
•Надо делать смысловые остановки по знакам препинания: запятая – небольшая остановка, точка – бОльше остановка
•Надо начинать с ударения, искать ударение в следующем слове, смотря вперед по тексту
•Надо читать вслух, тогда запоминается,
•Надо год пропеть, на слух ложится только через год
•Надо соблюдать древний образ чтения, в храме неуместно художественное чтение, желание передать другим свои чувства – гордость и самомнение
•Надо читать не природным голосом, а брать нотой выше, полупеть, не следует читать на низких тонах,
•Надо читать на выдохе, умеренным голосом, неспешно, но не тянуть
•Надо стоять на клиросе прямо, не качаться, не переминаться с ноги на ногу
•Надо читать со страхом Божиим, за всех, кто в храме
•Надо готовиться к чтению заранее.

Вот так, через бесконечные «надо», правила и ограничения строится не речь псаломщика, он сам. Реализовав все эти «надо», изменив свой дух, он обретает нужную установку не только на чтение, но и на веру истинную. Потому что вся вера православная – в слове, его духе.

Как все видимо строгие, она одинока и потому с готовностью откликается на просьбы прихожан: дает советы, когда лучше причащаться, как лучше ставить свечи, чтобы их хватило на всю службу, как лучше поддерживать порядок в храме, потому что храм стал ее домом. Она же – гроза тем, кто запросто может украсть что-нибудь из храма, прийти в храм пьяным, использовать Дом Божий в корыстных целей.

А с какой любовью она встретила давнюю прихожанку, которая после долгой болезни вернулась в храм похудевшей, ослабевшей, побледневшей! Я тоже ее сразу узнала, помнила еще с поездки в Дивеево. Была такая искренняя радость с обеих сторон, что подумалось, как ей не хватает таких вот верных прихожанок.

В храме стало все больше «захожанок», которые невольно раздражают невоцерковленностью, неграмотностью, вольностями в поведении, провоцирующими ее на резкость, жесткость и фарисейство.

Одна среди людей, но всегда с Богом, она Ему служит, и никто этого у нее отнять не может, даже если очень захочет. Как может, как чувствует, как дышит.

_________________
Тина Гай

Сломанная ветка

Как тяжело смотреть на глубоко больного и несчастного человека, так тяжело общение с ней. Как тяжело сказать больному о смертельной болезни, так в разговоре с ней приходится лавировать. Я не священник, и она не на исповеди. Но болезненность эта – во мне, и воспоминание о ней - воспоминание о себе, потому что мало кому удается оттрясти прах интеллигентских привычек и болезней. Русская интеллигенция, выросшая из Базарова, Белинского, Писарева и Добролюбова, рожденная в середине XIX - в конце XX умерла. Революция 91 года похоронила ее.

Тонкие губы, аскетический склад, маленькая, вся надрывно целеустремленная и правильная. Защищает внутреннюю неустроенность, комплексы, болезненность.
Голос: резкий, громкий, бьющий по нервам и ушам, диссонирует с храмовой тишиной и покоем.

Кто-то выкрикивает с последней парты цитаты из Библии. Кто это? Оглядываюсь с любопытством и настороженностью. Неадекватная. Для храмов - норма, успокаиваюсь. Через сорок минут - русский язык. Ожидание теплого, родного, знакомого. И вдруг – пионерский горн и барабанная дробь. Зарница. Так это учительница?! Как она сюда попала!?

Тяжелый, неповоротливый дух, как будто все суставы и поры забиты тяжелым металлом самоуверенности, правилами, цитатами, ложными авторитетами. Вместо Владимира Лосского и Иоанна Майендорфа, Мартин Лютер и Александр Мень. Вместо смирения – самоволие, вместо церковной дисциплины – самовластие и инициатива.

1997 год. В стране - хаос, голод, безденежье, разруха. В семье - раскол, развод, одна с троими детьми. Сплетни, пересуды, безденежье, горе, одиночество, крах. Новый удар - убийство сына. Как жить? Снова удар - увольнение с работы за «пропаганду религии» (на уроке рассказала о Рождестве Христовом, кто-то донес).

А она все борется и борется: с окружением, обстоятельствами, Богом, родными, коллегами, знакомыми. Ярость борьбы шаг за шагом возводит ее на эшафот мученицы, все больше и больше надмевая.

Несчастная и маловерная уходящая натура русского интеллигента, не желающая признавать свою трагедию и банкротство. Сколько ей еще осталось?

_________________
Тина Гай

Бесноватые

Леонид кричал, демонстративно взывая к небу, одержимо говорил не своим голосом, добивался признания, домогался благословения, делал все, чтобы на него обратили внимание. Наконец его благословили. Это была победа! Он ждал, переживал, считал, сколько будет слушателей. Ему так хотелось, чтобы как можно больше узнало, каких он достиг вершин. Он был уверен, что обладает истиной.

И настал его звездный час. Выступление в свои заветные 15 минут, которые ему милостиво предоставили, начал так: «Мой принцип – кротость, смирение и воздержание. Говорить буду мало. Врачи отказались от меня. Уповал только на Иисуса Христа. Молиться можно, если живешь на траве или если воздерживаешься от воды, как я. Не надо пить чай, есть суп. Воду черпать только из фруктов и овощей. Вода - то же, что и спиртное. Когда иду на водное воздержание, отрываюсь от земли, начинаю летать. Сыны человеческие – те, кто не нуждается во сне и воде, как я. Я – Сын Человеческий. Господь избрал меня. Через меня говорит Дух Святой. Поэтому на меня сейчас будет атака, знаю это, потому что вы все – грешны. Прошу меня не перебивать!» Его голос становился жестче, громче, яростнее, одержимее. Еле остановили.

Когда ушел, наступила тишина. Но потом случай стали рассматривать как клинический, раскладывая его слова и действия по косточкам, как он к «небесному деланию сего пшеницу, присевая свои душетленные плевелы да самочинниками, делания сего коснувшимся, из-за возношения своего терние вместо пшеницы пожавшим, вместо же спасения погибель обретшим». И наглядно случилось видеть, как умом иступился, прелесть принял и душевный вред имел.

А мне было стыдно и дурно, что больного выставили напоказ без его ведома. Он так и ушел, не зная, что его лишь использовали как наглядное пособие.

Но, глядя на него, я задавала себе один и тот же вопрос: «Не подобны ли ему мы, «саблезубые ехидны» и «кусачие собаки», с таким наслаждением затаптывающие чужое и с упоением печатающие свое «гениальное» и «нетленное»? Не такие же ли мы добровольные кролики, страдающие эксгибиционизмом, упорно скрывающие свои болячки, возвышаясь ценой унижения другого?

Может быть, мы тоже - только клинический случай?

_________________
Тина Гай

Преподаватель

Какое странное она оставляет впечатление. Преподает, но не преподаватель; не в храме, но словно на клиросе; не монахиня, но ведет себя как послушница. Она проходит послушание.

Никогда не использует интонацию для подчеркивания особенно важных мест. В лучшем случае – повтор. Всегда ровный, тихий, без спадов и подъемов голос. Почти однотонный. Никогда не отходит от текста. Лекция, как молитвослов, всегда перед глазами. Никогда не жестикулирует для усиления сказанного. В лучшем случае – использует доску. Абсолютная закрытость.

Только иногда открывается. Когда говорит, как благословляет своих детей (в лекции о благословении). Когда читает привычно тихим голосом молитву на принятие святой воды и просфоры (в лекции о святой воде). Когда поет тихим голосом в начале занятий «Царю Небесный…». Когда искренне удивляется, зачем людям так много ненужных вещей (о впечатлениях от нового магазина). Когда рассказывает о своей маме, бабушке, деревне. Здесь она настоящая.

В обычном преподавателе культивируется содержание, в церковном – форма. В НЕЙ живет Дух. И всей своей манерой она подчеркивает это. Вся внешняя атрибутика преподавателя (интонация, жесты, акценты, свободное изложение лекции и т.д.) отсутствует, за исключением стола, за которым всегда сидит. Сидя, она молится, приглашая к молитве слушателей.

Читает по лекции-молитвослову, не отступая от текста, дословно, вплоть до буквальности, диктуя написанное. Руководствуется при чтении правилами псаломщика: не придает голосу умиление или иные интонации, передающие собственные чувства, минимум мирского и желания передать другим свои чувства.

Только иногда, когда становится самой интересно, не может сдержать эмоций. . . Она загнала свою стихийную природу внутрь, постоянно стоит на страже, никогда не дает ей выхода. Почти всегда застегнута на все пуговицы, чаще всего, в черном длинном пиджаке, реже – в темно-коричневом, всегда крепко повязанный платок с узлом на затылке, закрывающий шею и волосы, никакой косметики. Выдают в ней женщину покрашенные в темно-каштановый цвет волосы, стриженная челка и юбка.

Ни к кому не приспосабливается, не желает понравиться, ей все равно, сколько придет на лекцию (все равно выполнит свое послушание). Разделяет ответственность за понимание со слушателями: часть я – часть вы, но пространство для слушателей забирает сама, как бы стыдясь, что кто-то ответит неточно или собьется с мысли. Никогда никого не ругает, но почти всех знает по фамилиям и именам.

При повторах в начале каждой лекции – чаще говорит сама, чем спрашивает. Как бы предлагает: хотите – говорите, не хотите – еще раз повторю сама. Нисходит до самого новоначального. «Наверное, читали Евангелие». Или «Наверное, слышали об Адаме, Моисее, Ное…». Или «Наверное, слышали на вечернем богослужении молитву «Господи воззвах…»». Так говорит тот, кто признает за нами право не знать этого. Без упрека, очень осторожно и ненавязчиво. Ее звуковая гамма: ма, ля, лю, мю, ню, ни, ли, покойМягкость, терпимость и любовь.. Никаких резких, твердых, жестких интонаций.

Постоянно вижу ее в храме: на все праздники, великие и двунадесятые, и просто в субботу-воскресенье. Тогда она в праздничном платье, ярко-красной куртке. Стоит всегда канонически правильно – слева. Она мне напоминает матушку Ольгу, наместницу из монастыря. Матушка с 5 лет воспитывалась в монастыре. И уже не знает лучшего, чем монастырская жизнь. Она тоже всегда тихая, без упреков, снисходительная к слабостям, не повелевающая, только советующая. Такой можно, оказывается, быть и в миру.

Монахиня в миру – это наша преподавательница. Удивительное явление.

_________________
Тина Гай

Ложь сделаем убежищем себе, и обманом прикроемся

Сорвались и полетели в темноте сознания и помутнении рассудка гнев, нелюбовь, унижения. Они бились в кулаках и безжалостных ударах. И маленькие, голые, покрасневшие ножки стояли перед глазами с задранной штаниной. Они убивали друг друга: он словами, она кулаками. Если бы не остатки разума и удивления («это я?»)...

Так женщины убивают в безумии мужей, так дети доводят до безумия родителей, так ненавидят друг друга и избивают в ярости до полусмерти.

Скорей куда-нибудь, скрыться от нелюбви, от безумия, где не видят, где можно прийти в себя или уничтожить себя, перерезать вены, уйти под воду, заснуть, лишь бы не чувствовать эту невыносимую боль… Так сходят с ума. В голове появилось то, что выталкивала долгие годы, пряча далеко в закоулки, чтобы не видеть, не вспоминать, не принимать. Всё, укрыться некуда, все механизмы защиты сбиты; голова, сердце, душа разом - крушение, не остается ничего…

Поезд только через четыре часа... В голове - ярость, в сердце – злоба, в сознании – помутнение рассудка, в душе – ненависть к себе, в теле ломота и корчи. Поскорее, поскорее, поскорее отсюда, прочь, прочь, не видеть, не видеть… Оставить, оставить… Этот дом, лицемерие, вранье, не открывать глаз… Уехать, исчезнуть из их жизни… Никогда, никогда, никогда… Невыносимая пытка злобой и ненавистью... От беспощадных ударов осколки любви разлетелись на много лет вперед… Как могла поднять руку на этого несчастного мальчика, которого любила и ненавидела одновременно. «Я ненавижу тебя, ты не из нашей семьи, уезжай обратно, никто не звал тебя!» Он садистски изводил ее, бил словами в самые слабые и больные места, желая пнуть побольнее. И каждое слово, как нож - в сердце, в душу, в тело. Чем больнее – тем лучше!

А за четыре месяца до того они ехали летним теплым днем: она с кошкой, книгами и иконами, они - на собственной машине, смутно представляя ту жизнь, которая начнется с ее приездом. Она хотела сбежать от одиночества, они - друг от друга. Она рисовала в воображении, как будет лепить из ребенка отличника, они – свободу от подростка, с которым уже не справлялись. И все хотели друг другу добра. И все любовались и умилялись своей добротой.

Добро только кажется всего лишь добром. Нет, оно глубже. Оно несет в себе нашу изнанку, невидимую немощь, которая покрывается в чужих глазах добром. Мы думаем, что добро всегда есть благо. Так нас учили с детства. И никто не говорил, что добро в первую очередь - проявитель страстей. Делать добро надо не потому что это хорошо в системе твоих нравственных координат, а потому что оно больше, чем что-либо другое, проявляет твою немощь, заставляя смотреться в добро как в зеркало, не любуясь в нем отражением нарисованного в собственном воображении портретом Дориана Грея, а видя и принимая того, кого сознание отказывается принимать. Добро всегда сопряжено с опасностью не увидеть себя настоящего. Добро более беспощадно, чем зло. Зло проявляет немощь человеческую явно, добро - покрывает тайны душ наших. Зло коварно по отношению к другим, добро – по отношению к себе. Зло -всего лишь отсутствие добра, добро - всегда присутствие греха.

Спешите делать добро, не спеша...

_________________
Тина Гай

Нас бросают в мир...

Нас бросают в мир, как зерно в землю. В миру мы страдаем, соблазняемся, мучаемся и, приходя к катастрофе, вызреваем и прорастаем сквозь мир к небу. Так обретается недвижимость - то, что прочно связано с землей. Так появляются те, к кому приходят другие. Люди, одновременно и проросшие сквозь мир к небу, и укорененные в нем навсегда, - золотой фонд человечества.

Не проросшие - люди, ставшие движимым имуществом, на которое не требуется регистрация прав. Современные, активные, подвижные, спортивные, суетливые и преходящие. Они только прикрепляются к миру, но не укореняются в нем, не прорастают сквозь него к небу, так и оставаясь на нем внешней рекламной наклейкой.

_________________
Тина Гай

Вера не в бревнах, а в ребрах

Храм Преображения Господня. Маленькая деревянная избушка на краю деревни Сербишино Невьянского района, которой насчитывается почти 250 лет. Шел дождь, было холодно. Проселочная дорога, отходившая от основной трассы к деревне, была, как и все российские, глинистой, грязной, разъезжавшейся под ногами от дождя. Выходить из автобуса не хотелось: устали, замерзли и шли просто потому, что по программе паломничества положено было посетить сей храм. Но эта маленькая церквушка на краю деревни в уральской глубинке оказалась главным открытием и вершиной паломничества, поразившей глубиной веры, смирением и тайной.

А начиналось паломничество с посещения богатого, красивого, чистого, огромного Невьянского храма, выстроенного Уральским Горно-металлургическим комбинатом рядом с известной наклонной башней. Знаменитое соседство сделало храм посещаемым не только местными прихожанами и паломниками, но и иностранцами. Красивый, отшлифованный блестящий пол, сделанный из уральских камней поражает богатством. Огромный притвор с множеством икон, книг, церковной утвари поражает изобилием, дизайном, современным выставочным оформлением и светом. Многоярусный иконостас и Царские врата поражают позолотой, размахом, великолепием. Территория вокруг храма поражает размерами и ухоженностью. Все здесь сделано с русским размахом и щедростью. Батюшка рассказывал, как восстанавливали храм, как чудесным образом появились певчие и церковный хор, какой великолепный при храме создан детский хор. Но прихожан в храме не было, литургия закончилась. Дом Божий был пуст. И то ли от слишком большого великолепия, или от слишком многих разговоров о восстановлении храма, то ли от парадности и холодности камней храм оставлял ощущение неловкости. Неловкости от отсутствия чего-то самого главного, пустоты и музейности, от контраста богатства храма и нищеты, которая ждала нас на выходе. Особенно запомнилась пьяная молодая женщина, лет 18, с детской коляской, стоявшая на крыльце и просившая милостыню на молоко ребенку. Запомнились мальчишки лет четырнадцати, которым стоять здесь было привычно и доходно. В автобус возвращалась с раздвоенным чувством, грустная и задумчивая. Внук крутился в основном вокруг церковной лавки.

И после такого великолепия - маленькая, меньше гостиной в обычной двухкомнатной квартирке, церквушечка, скорее похожая на молельный дом. Вместо царских врат - занавеска, вместо многоярусного иконостаса – скромный однорядный, вместо клироса – маленький закуток, вместо гордых и благополучных служителей - скромный и смиренный батюшка - отец Михаил. Молодой, высокий, статный. И начал он рассказывать о святом старце Симеоне Сербишенском, который жил в этих краях. И все притихли. Внук слушал батюшку с раскрытым ртом. Для него это было первой настоящей встречей с верой и православием.

А рассказывал он о старце невероятные вещи. Местночтимый святой Симеон Сербишенский жил со своей женой как брат с сестрой. Оба они приняли тайный постриг, потому что родители Симеона хотели, чтобы он женился, а старец, по своему смирению, не стал перечить. Уходил он молиться в горы или на остров, куда простому смертному попасть было очень трудно. После его смерти послушник, который жил вместе со старцем, решил построить к тем местам мост, вопреки завещанию Симеона Сербишенского: не облегчать путь паломникам к его местам. Кто сильно возжелает, тот найдет путь. И случилось, что тот ученик, знавший о завещании старца, но нарушивший его, обронил при строительстве моста через речку топор, прыгнул за ним и утонул (мост после этого случая строить перестали).

После смерти старца на его могиле стали твориться чудеса. Отец Михаил поначалу не верил рассказам местных жителей. Но вот однажды к нему пришла издалека женщина, узнавшая о старце, бесноватая, и попросила отвести ее к могиле о. Симеона. Так он своими глазами увидел исцеление женщины. С тех пор она осталась жить в деревне, помогает по храму. И рассказывал он это со спокойной мудростью, с поговорками («Вера не в бревнах, а в ребрах»), с глубиной и тихим голосом. Чувствовалось в этот момент, что Дух Святый почивал на нем. И рассказывал он не о том, как здесь трудно, хотя, наверное, нелегко; не о том, что хочет восстановить или построить храм побольше и побогаче (ни слова об этом); не о том, как ему здесь бывает порой тоскливо и одиноко, хотя всех нас посещает уныние. А все о вере, о старце, о том, что слишком много стали печься о внешнем благоустройстве и восстановлении, о том, как старец Симеон все это предсказывал и не благословлял никакого попечения о своей могиле, и не облегчать путь к его молитвенным местам.

Потом батюшка повел нас к могиле о. Симеона Сербишенского. Надел широкополую шляпу, в которой стал похож на пастора, и привел в темный лес, на местный погост, место таинственное и необычное. Могилка старца - на самом краю кладбища. Огромный деревянный крест, с перекинутым полотенцем. Большое количество свечей, уже истаявших и только что зажженных. Видно, что место постоянно посещаемое и намоленное. Мы поклонились старцу, молча постояли, приложились ко кресту и пошли тихо к своему автобусу. В автобусе все молчали. А батюшка долго стоял и смотрел нам вслед в своей широкополой шляпе.

_________________
Тина Гай

Все мы хороши, пока не доберешься до души.

Давно болит и возникает один и тот же вопрос: «Почему так тяжело в православной среде?» Идешь как по минному полю. Слева и справа, спереди и сзади – бомбы-упреки. Слово лишнее скажешь – обвинят в неправославии, под благословение подойдешь – грубо отошлют, личное мнение выскажешь – заклеймят, лишний вопрос задашь – зашикают. Как они гордятся количеством лет, которые провели в храме, как будто количество автоматически переходит в качество.

Кто из новоначальных не сталкивался с грубостью, доходящей до оскорбления и откровенного хамства, с критикой и советами: как надо молиться, когда и как делать поклоны, что вкушать, сколько и где ставить свечки, в какой очередности подходить ко кресту и за просфорами, где стоять, где нельзя, где говорить, где молчать, как носить волосы и платки, как и где сидеть... И сколько таких нельзя, не следует, не стой, не ходи.

«Соседушка, со среды поклоны перестают делать». «Причащаться в Пасху не следует». "Руки складывать крестом, когда прикладываешься к иконам, нельзя". «После помазания на колени становиться нельзя». «Зачем так далеко встала от Чаши. Нет бы, подойти поближе» (про причастников). «Зачем делаешь земной поклон?» (после коленопреклонения на первый вынос Чаши). «Зачем она тебя отстранила, не хочу стоять у подсвечника; отогнала, а другого не нашла!». «Нельзя чистить пол во время службы». «Вы, матушка, делаете поклоны так, как будто не Богу молитесь, а физзарядку делаете». Их не любят, их боятся, как боятся интуитивно всякого фарисея, нутром чувствуя чужое. И … перестают ходить в храм.

Однажды была свидетельницей такой сцены. Впереди стояла женщина, уже в годах. Служба еще не началась. Рядом со мной разговаривали два друга. И вдруг она повернулась и резко сделала замечание: «В церкви нельзя разговаривать, надо молчать». В ответ был дан такой отпор, что подивилась. «А кто тебе дал право учить? Ты сама-то, где стоишь? Справа, а твое место где? – Слева. Вот и иди туда!» Замечание было канонически правильным, но таким же грубым. Брызнули слезы. Через пять минут ушла, оставив после себя испорченное настроение у себя, мужчин, окружающих…. Где уж тут до благодати. И вспомнила слова молодого батюшки: «Если смотреть с православной точки зрения, всех из храма надо выгнать, и дверь за нами некому будет закрыть. Вот настоящая правда о состоянии православия у нас после стольких лет духовного опустошения». Православные ведьмы – обидно, но, по сути, верно.

И знаешь, что грешна, и что ничего не знаешь, и что отвечать на это невозможно, только признавать, что ничего не понимаешь. Поэтому выступать с лекцией ли, с проблемой ли, просто с высказыванием перед ними – невозможно. Они всегда знают больше, только священников принимают, и то не всех, и только из страха упрека в непослушании и несмирении. А уж где тебе, такой грешной! Вера вынесена за скобки жизни, она не вплетена в жизнь мира, она превращена в этикет и правила поведения. А ведь в Евангелии: «Не молю, да вОзмеши их от мира, но да соблюдеши их от неприязни» (Ин. 17: 15). И «милости хощу, а не жертвы» (Мф. 12:7).

Сердечное православие - не наука и правила поведения, это – жизнь. Какая разница, сколько и как креститься, сколько и как поститься, сколько и как кланяться. Неважно, если сердце молится и веры жаждет. Пришел в церковь, научился исповедоваться и причащаться, знаешь, как креститься, когда поклониться, как войти, как уйти и считаешь, что уже все схватил. Ты – вооружен. Но поэтому-то ты и опасен. Потому что формы уже освоил , а сердце еще не преобразил. Одна из прихожанок, больная раком, спросила меня: «Когда будет исповедовать батюшка Александр? Хочу к нему, потому что он один относится к нам по-человечески. Для остальных мы – мусор». Страшные слова!

Не принято говорить о нестроениях в нашем православии. Потому что оно как бы противостоит миру. И, выступая с недоумениями и вопросами, как бы предаешь православие. Это, как я понимаю, и есть фарисейство. «Библейская энциклопедия»: «фарисеи – секта, возникшая после долговременного плена евреев в Вавилоне. Название фарисеев произошло от еврейского слова, значащего «отлучать», «отделять»…». Православные в России – тоже отделенные, значит, по определению – фарисеи. Косвенно это подтверждается многим, в том числе и тем, что многие внешние смотрят на нас как на сектантов… Родимое пятно русского православия – отделение от мира. Когда входишь из него в церковную среду, сразу возникает комплекс неполноценности, вины и чужака. Не в отношении с Богом, а с ними, которые уже там. Но кто скажет, кто более грешен? Критерием остается только внешняя сторона. Поэтому: то не так сделала, здесь не так встала, там не то сказала.… Но видимая сторона меняется сердцем, а не внешними предписаниями. В Евангелие – все об этом.

Долговременный атеистический плен сыграл с Россией ту же коварную и злую роль, что и вавилонский плен с Израилем. Аналогия – полная. И тот и другой плен длился 70 лет. И в том и в другом случае последствия пленения для веры одинаковые - возникновение фарисейства, хранителя внешних предписаний, полагающего, что от внешнего можно прийти к внутреннему. Плен, любой, порождает ревность по противоположному, до другой крайности, до другой несвободы. Бывая в православных храмах за границей, никогда не ощущала себя чужаком, наоборот, участие прихожан делало тебя своим, таким же православным, хотя тогда не была крещена, стояла на службе без платка, не знала как креститься, как молиться, но сердце после службы наполнялось любовью и оттаивало.

Не воспринятое сердцем православие опасно и далеко не безобидно. Формальная вера покрывает человека лаком или воском, защищая от внешней коррозии, делая непроницаемым для боли и страданий другого, превращая в гробы повАпленные, красивые и блестящие. Так внутренняя нечистота бальзамируется и сохраняется, если не навсегда, то надолго. Все мы хороши, пока не доберешься до души. Для простых - православие становится отличительным знаком, для интеллигенции – хождением в народ, столь же противоречивым, как и в веке девятнадцатом.

Но есть среди прихожан те, кто никогда не сможет стать фарисеем, кого люблю. Они сразу отличаются от тех благопристойных бабушек и матушек. Вижу эту женщину на каждой службе. Она странная: то ли женщина, то ли мужчина. Ходит вразвалку, как матрос, говорит грубым низким голосом, всегда приходит в спортивных брюках. Потом, в храме, одевая сверху юбку, обходит по порядку все иконы, прикладываясь и кланяясь. В последнее время стала приходить в юбке. Матушки заклевали: «Тамара, как тебе не стыдно, посмотри, на кого похожа. Женщина, а ходишь как мужик». Теперь она как все: я даже перестала ее узнавать: смирилась, чтобы не вызывать соблазнов. Знает все молитвы, даже те, которые редко читаются. Здесь ли Тамара, всегда можно узнать по собакам. Если у калитки есть собаки, значит Тамара в храме. Она их подбирает и выхаживает. Они хорошо знают, что заходить, даже во двор этого здания, нельзя. Преданные – до болезненности. Если задерживается дольше обычного – начинают скулить, метаться, беспокоиться. Но увидели хозяйку – и радости нет предела. Тогда она берет собаку за переднюю лапу и, как два человека, они идут в полный рост рядом, на остановку. Помогает по храму: помыть ли, покрасить ли, принести ли – всегда и безотказно. Ее все знают и любят. И смысл ее жизни – в этой жизни, она ею живет. Не помню, чтобы она кому-то делала замечания, она вся там и ей этого хватает. Ей бы себя сохранить, да в вере устоять.

Мужчина. Болезнь Паркинсона. Живет в деревне за несколько десятков километров. Но каждое воскресенье – в храме. Никому никогда не делает замечаний, никому никогда ничего не советует. Молится сердечно, никого вокруг не замечая, даже когда толпа в большие праздники буквально сдавливает его. Однажды какая-то благопристойная, чистенькая и ухоженная прихожанка, которую и видела-то впервые, стала рассказывать о том, как она ходила на могилку в Радоницу, помянула всех родных, как отстояла на поминальной службе, как умилилась. И вдруг тянет меня за рукав в сторону и говорит шепотом: «Надо подальше держаться от него, он весь больной, а у меня самой болезней хватает. Не дай Бог от него чем-то заражусь! И ты не стой рядом с ним». Стало обидно и стыдно. За нее, за себя, за всех, таких чистеньких и правильных.

Нет, православие не в этом. И начиналось православие не с России. Россия – пришла в православие в одиннадцатый час. Это детская болезнь РУССКОГО православия, отождествляющего себя с национальной принадлежностью, появившаяся как реакция на насильственное отторжение от народных корней и традиций, как защитная реакция. Болезнь, которую надо признать и лечить, а не загонять вглубь церкви, наводя страх на неофитов и тех, кто еще только собирается ими стать. Я верю в силу православия, в то, что оно всё преодолеет и всё победит.

_________________
Тина Гай

Ум истиной просветляется,
сердце любовью согревается

«Раньше никак не могла понять, почему меня так волновало море и кораблики, даже просто картинки. Я их вырезала, вышивала, развешивала, искала. Надо мной смеялись. А оказалось, что про меня уже все написано в имени моем». Поднимаясь в гору от храма, слушала: «Помню очень хорошо, как меня крестила бабушка. Было это во время войны и мне - годика три – четыре. Стоял огромный чан с водой. Младенцев окунали, а мне только голову мочили. Потом бабушка сказала «Теперь твое имя Потино». Так я и пришла с этим именем в храм. Когда стала исповедоваться, батюшка сказал, что такого имени в православии нет, что Светлана – это Фотиния. Но не могла же бабушка ошибиться. Стала искать в житиях, нашла имя Фотина. Мученица. Но на душу она не легла. Опять пришла к батюшке с тем же именем. И опять поправляет: «Твое имя – Фотиния, не Фотина». Опять стала искать. Нашла, и все сразу встало на свои места.

В далекие-далекие времена, в четвертом веке, в Средиземном море случилась буря. Сильный ветер разбил корабль о камни. Все бывшие на нем утонули, одна Фотиния успела ухватиться за доску и на ней приплыла к одинокой скале. На той скале подвязался святой отшельник. Чтобы не разжигаться телесной страстью, со скалы уплыл. Так Фотиния осталась одна, питаясь хлебом старца и подолгу глядя на море, ожидая корабельщика. Корабельщик, увидев вместо черноризца девицу, удивился, предложив перевезти ее на берег - в Кесарию Палестинскую. Отказалась. Так Фотиния провела в отшельничестве шесть лет, достигнув святости».

Рассказывая житие, она рассказывала о себе. Год назад потеряла единственного сына. «Умер от инсульта. После его смерти еще год не ходила в храм. А однажды так потянуло, до боли в сердце. Батюшка спрашивает: «Не снится ли он тебе?» «Нет, - говорю, - только является. Как прилягу ненадолго - приходит. Сначала приходил изможденный, измученный. А в последний раз явился радостный, помолодевший, обнял меня за плечи и засмеялся. И мама стала во сне приходить молодой, веселой, как будто молитвами своими облегчаю их жизнь. И стала я потихоньку интересоваться: как приду на исповедь, так спрашиваю батюшку, что это значит, да что то, почему так, а не по-другому. Я ведь и раньше заходила в храм. Но так, как все: поставлю свечку – и ухожу. Даже и не знаю, почему и за кого ставила. В отпуске с мужем ходила в храм как на экскурсию. Словом, замучила я батюшку вопросами, вот он и отправил меня в школу. А здесь мне так тяжело: все впервые, все ново, нот не знаю, в хоре не пела, по-церковнославянски читать не умею, Библию не понимаю, в храме все непонятно, какой-то гул и шум в ушах, слов разобрать не могу. В воскресенье народу много. Стала ходить на службу по будням. Слова лучше стала разбирать».

Ей так хотелось поделиться новыми ощущениями и впечатлениями, что прошла и свой дом, и остановку, и гору, и все не могла остановиться. Я слушала и завидовала. Ее сердце сразу открылось, будто только и ожидало этого тепла, чтобы проснуться. Как медсестра, она всего насмотрелась: и горя, и страданий, и радости. В больнице люди в немощах. А когда случилось несчастье с ней – сердцем почувствовала, где может согреться и утЕшиться, а ум – просветиться. Все случилось сразу. Простые люди. В них нет умственной маски, закрывающей сердце от боли, нет болезни, оправдывающей грехи, нет мнимой святости, переходящей в фарисейство. Они просто с Ним живут. И сердце Им согревается, и ум Им просветляется, и боль Им утешается.

_________________
Тина Гай

Прибежище благих...


Он по ошибке сел в маршрутку и выходя через остановку, попросил не брать с него денег. Водитель был настолько удивлен, что не мог удержаться от восхищения: «Какой интеллигентный мужчина, надо же! Такие сегодня – большая редкость!» Через 20 лет революции интеллигентность и вежливость, которые тихо уступили место воинствующей серости и агрессии, стали чудом. И когда случайно всплывают и становятся видимы, окружающие искренне удивляются их существованию. Вымирающие динозавры...

Он сидел за компьютером, медленно и тихо набивая страничку, никому не мешая, ничего вокруг не замечая, сосредоточенно погруженный в свои мысли и текст. Ему было привычно работать за письменным столом, обсуждать с собой варианты лекций и предположений, строить новые гипотезы. Он был один, хотя в классе сидело человек пятнадцать. Уютно, привычно, комфортно. Здесь был его дом, он был под защитой, он нашел то, что потерял пятнадцать лет назад: работу, детей, покой, необходимость и потребность отдавать себя. Парадокс, о котором говорят как о феномене, ждущем объяснения, в том, что церковь и вера начали возрождаться с крупных городов, с интеллигенции. Деревня до сих пор спит и еще не скоро вернется в храмы. Но парадокса нет, если понять, что распад советской империи, а вместе с ней и интеллигенции, связан не только с ним, но и с процессом поиска и формирования ниш для ее выживания. Таких ниш в новой реальности очень мало, пока - мало. Одна из самых комфортных – церковно-религиозная. После революции 1917 года многие из старых интеллигентов стали если не священнослужителями, как Георгий Флоровский и Сергий Булгаков, то религиозными философами, как Лев Шестов, Николай Бердяев, Владимир Лосский и другие. После революции девяностых годов, в которой уже советская интеллигенция утратила основу существования, снова ее прибежищем стали церковь и вера.

Александр Сергеевич - типичный интеллигент, который в 90-е годы уехал из Дагестана, потому что потерял все. Бывший директор школы, вдумчивый историк с исследовательской жилкой и самостоятельным мышлением, заблуждающийся, но искренний в поисках ответов на вопрос, что же произошло с Россией, оказался на улице. Мифотворчество российской истории – стало его опорой и смыслом существования. Ничего в мире нет случайного, все, что происходило в России и с Россией – Божье провидение. Изголодавшись по работе, он полностью посвятил себя храму: псаломщик, певчий, преподаватель воскресной школы, ведущий семинаров церковно-славянского языка, истории России, церковного пения, кинолектория, издатель церковного листка. А еще детские праздники, сценарии, постановки... Он нагружается и нагружается, компенсируя время простоя, и постепенно восстанавливаясь. Домой удается выбраться не чаще, чем раз в неделю: живет - в 60 км от храма. Там его жена, дети, внуки. Он все принимает с благодарностью, потому что живет и работает, как просит душа, как велит совесть, как хочет прожить остаток своей жизни. Он нашел – Прибежище благих и жизни Подателя…

_________________
Тина Гай